Зарегистрирован: Feb 22, 2013 Сообщения: 135 Откуда: Ростов-на-Дону
Добавлено: Пт Май 17, 2013 11:25 am Заголовок сообщения:
Еще одна непонятка с переводом. Почему Bill the Blizzard стал вдруг Ящером? Ведь всем фанатам компьютерной игры Warcraft известно, что Blizzard - это буран.
Зарегистрирован: Nov 11, 2011 Сообщения: 488 Откуда: Petropolis
Добавлено: Сб Dec 07, 2013 9:17 pm Заголовок сообщения:
24 октября 2013 года, в связи 75-летием первого английского издания "За пределы Безмолвной планеты" (Out of the Silent Planet), британское издательство HarperCollins выпустило юбилейное издание "Космической трилогии" (The Space Trilogy) в одном томе. На Амазоне можно купить уже сейчас: http://www.amazon.com/dp/0007528418.
В анонсах гордо сообщается, что книга впервые выходит с эксклюзивным предисловием Дж.Р.Р. Толкина. На самом деле Толкин, конечно же, никакого предисловия к "Космической трилогии" не писал, тем более сейчас. Текст был скомпилирован из двух писем к первому издателю книги, сэру Стэнли Анвину (Stanley Unwin).
Но чтобы российские читатели не чувствовали себя обделёнными, я, воспользовавшись "Письмами" Дж.Р.Р. Толкина в переводе Светланы Лихачёвой, сваял на скорую руку русскую версию этого "эксклюзивного предисловия", в точности соответствующую оригиналу.
Предисловие
Мистер К.С. Льюис говорит, вы согласились взглянуть на его рукопись «За пределы безмолвной планеты». Конечно же, я ее читал; а с тех пор, как я слышал, она прошла испытание совсем иного плана: а именно, была прочитана вслух в нашем местном клубе (в нем как раз и занимаются тем, что читают вслух произведения как короткие, так и длинные). Увлекательный вышел «сериал», и оценен был весьма высоко. Но, конечно же, у нас у всех образ мыслей достаточно сходный.
То, что главный герой оказался филологом, это лишь случайное совпадение (только в этом он на меня и похож) ... Изначально предполагалось, что каждый из нас напишет по «триллеру с перемещением»: про путешествие в Пространстве [он] и про путешествие во Времени [я], и чтобы в каждом раскрывался Миф. Но путешествие в Пространстве закончено, а путешествие во Времени по-прежнему из-за моей медлительности и нерешительности остается лишь фрагментом, как вам хорошо известно. (*)
Я прочел роман еще в рукописи и до того увлекся, что просто не мог отложить его в сторону, пока не дочитал до конца. Мое первое критическое замечание сводилось к тому, что он слишком короткий. Я и по сей день считаю, что упрек мой справедлив ... Но лингвистические построения и филология в целом более чем хороши. Все, что касается малакандрийского языка и поэзии, – беглое знакомство с их сутью и формой – просто превосходно, исключительно интересно и намного превосходит то, что обычно получаешь от путешественников по неизведанным пределам. Языковые трудности обычно попросту игнорируют – или обходятся стряпней на скорую руку. А здесь это все не только достоверно, в нем еще и заложен глубокий смысл.
Я, конечно же, отлично понимаю: для того, чтобы обладать хотя бы умеренной рыночной ценностью, подобная книга должна пройти испытание с точки зрения внешнего впечатления, как vera historiа путешествия к неизведанной земле. Сам я большой поклонник этого жанра ... Мне показалось, что роман «За пределы безмолвной планеты» выдержал испытание вполне успешно. Первые главы и сам способ перемещения в пространстве или во времени – обычно самое слабое место таких историй. А здесь они достаточно хорошо проработаны ... Однако мне следовало бы отметить, что для более интеллектуального читателя данная история заключает в себе множество философских и мифологических скрытых смыслов, что несказанно увеличивают ее значимость, нимало не умаляя внешней «авантюрности». Слияние vera historia с mythos, на мой взгляд, неподражаемо. Разумеется, есть там и элементы сатиры, неизбежные в любом рассказе о путешествии, есть и отголоски сатиры на другие, на первый взгляд, схожие произведения «научной фантастики» – как, например, ссылка на представление о том, что высший разум непременно должен сочетаться с жестокостью. А в основе всего, разумеется, лежит миф о Падении Ангелов (и о падении человека на нашей безмолвной планете) ...
Я, обнаружив эту книгу в продаже, купил бы ее за любую цену и во всеуслышание рекомендовал бы ее как «триллер», написанный (как ни странно и вопреки всему) интеллектуалом. Но я с грустью сознаю, что, судя по всем моим попыткам разжиться подходящим чтивом, даже через платный межбиблиотечный абонемент, вкусы мои нормальными не назовешь.
Дж.Р.Р. Толкин.
Из писем к Стенли Анвину
18 февраля и 4 марта 1938 г.
Also known as: Hlab-Eribol-ef-Cordi, language of the Fields of Arbol, Hressa-Hlab (erroneously), language of the hrossa (also erroneously), the Great Tongue, Language Herself
Spoken in: supposedly across the entire Fields of Arbol save Thulcandra and Sulva (which we know as the Earth and Moon), although it is only known to be spoken on Perelandra and Malacandra and among the eldila; it is also spoken by some members of the human organization calling themselves the Logres
Sources:Out of the Silent Planet (OSP), Perelandra (P) and That Hideous Strength (THS)
History
As the plot of the Out of the Silent Planet trilogy unfolds, we are given several, slightly conflicting accounts of the history and origins of Old Solar.
In Out of the Silent Planet, the primary character, the philologist Elwin Ransom, operates under the assumption that Old Solar is what he calls “Hressa-Hlab”, the language of the hrossa, distinct from Surnibur and the language of the pfifltriggi. Kalakaperi, a pfifltrigg to whom Ransom spoke in Meldilorn seemed to be of this opinion himself: “Once we all had different speeches and we still have at home. But everyone has learned the speech of the hrossa.”[1]
In Perelandra, Ransom (who seems to have recieved a great amount of information from the eldila themselves) has discovered that the language he had called Hressa-Hlab was in fact the original, primodial language, spoken throughout the entire Solar System (or perhaps even the entire Universe[2]); its name (of which he must have previously been ignorant), he was also informed, was Hlab-Eribol-ef-Cordi, or, as he termed it in English, “Old Solar”.
Ransom determined that Surnibur and the language of the pfifltriggi were more “recent” developmetns in Malacandra’s linguistic history, presumabely decendents of Old Solar, placing their formation somewhere in what is known on Earth as the Cambrian Period.
He also states that no language currently existing on Earth (and, based on evidence from ths, the Moon as well) is descended from Old Solar, it having been lost “when our whole tragedy took place”[3] (a reference either to the rebellion of Satan, the Fall of Man or the Tower of Babel).
In That Hideous Strength, it is stated that the language “...sprang at the bidding of Maleldil out of the molten quicksilver of the star called Mercury on Earth but Viritrilbia in Deep Heaven”[4]. Although this seems to suggest that the language originated after the Creation, other statements seem to indicate that the language existed at the Creation itself (and possibly even before[5]).
Corpus
The size of the attested corpus of Old Solar is fairly respectable (especially compared to those of Surnibur and the language of the pfifltriggi), containing nearly forty words, in addition to a great number of proper nouns.
Rather fortunetly, unlike with the corpus of Surnibur, not all the words are directly related to one another (although whether that is possible with forty words, I am unsure), so we have a greatly varied sample of the sounds of Old Solar, from the “hrossian”-sounding hlutheline to the high-sounding Arbol-ef-Cordi and Tai Harendrimar to the slightly sinister honodraskrud.
Phonology
The relatively large corpus also allows us to make what is a fairly (but not entirely) complete chart of the sounds of Old Solar; various clues also help us fill in some of the gaps we know about. We can say less for sure about the placement of the primary stress and the structure of words, but there are still some clues in the texts.
Grammar
More so than any of the other languages from the Out of the Silent Planet trilogy, we can say a reasonable deal about the basics of Old Solar grammar, including the (very) complicated rules concerning pluralization of nouns, two noun cases, and a small bit about adjectives, verbs and sentance structure.
Зарегистрирован: Nov 11, 2011 Сообщения: 488 Откуда: Petropolis
Добавлено: Ср Авг 06, 2014 12:23 pm Заголовок сообщения: Старосолярный язык: слова, имена и названия
Corpus of Old Solar
Most fortunately, unlike the other languages of the Out of the Silent Planet trilogy, the attested corpus of Old Solar is large enough to give us a decent grasp of the basics of its grammar, although it is nowhere near large enough for us to hope to actually be able to say anything useful.
Note: where the source has a macron (straight line) above a vowel, this site has a circumflex, as in hrû or hmân.
Words
*ah
\’ah\[1]? : apparently a feminine suffix; used in Baru’ah and Yatsurah
[origin unknown]
ahihra
\’a · hê · h · ra\ interj. : meaning unknown
[origin unknown]
Arbol hru
\’ar · bôl h · ru\ n. : literally “Sun’s blood”, the Old Solar name for gold
[Old Solar Arbol + hrû]
*cerd
\’cerd\[2]n., pl.*cerdi (\· ê\): “field” (as in *Arbol-ef-Cordi, “The Fields of Arbol”)
pos.*cord \’côrd\, pl.cordi \· ê\
[origin unknown]
crah
\’cra · h\ n. : the final part of a hressa poem; actual meaning unknown
[origin unknown]
ef
\’ef\ def. ar. : “the”
[origin unknown]
eldil
\’el · dêl\ n., pl.eldila (\·· a\) : an angel-like being; actual meaning unknown[3]
[origin unknown]
*glund
\’glund\ adj. : meaning unknown; attested in Glundandra
[origin unknown]
handra
\’han · dra\ n. : “planet” or “world”, also “earth”, “dirt”, “soil”[4]
[origin unknown]
handramit
\’han · dra · mêt\ n. : one of the trench-like valleys of Malacandra; may literally mean “low earth”
[Old Solar handra + *mit]
*har
\’har\ adj. : may mean “high” (in terms of height); attested in harandra
[origin unknown]
harandra
\’har · an · dra\ n. : the highlands of Malacandra; may literally mean “high earth”
[Old Solar *har + handra]
*harandramar
\’har · an · dra · mar\ n. : “hill”
pos.harendrimar \’har · en · drê · mar\
[Old Solar harandra + *mar]
hlab
\’h · lab\[5]n. : apparently, “language”
[origin unknown]
hlutheline
\’h · lu · þe · lê · ne\ v. : “to long” or “to yearn”, but not synonymous with wondelone; may be conjugated into the third-person singular
[origin unknown]
hmân
\’h · mân\ n., pl.hmâna (\·· a\) : not a word per se, it is how the hrossa pronounce the English word “man”
[English man]
hnakra
\’h · na · kra\ n., pl.hnéraki (\h · ’ne · ra · kê\) : one of a species of monstrous creatures inhabiting the lakes of Malacandra; actual meaning unknown
[origin unknown]
hnakrapunt
\’h · na · kra · punt\ n. : “hnakra slayer”
[Old Solar hnakra + *punt]
hnau
\’h · now\ n., pl.hnau : a sentient being; actual meaning unknown
adj.hnau
[origin unknown]
honodraskrud
\’hô · nô · drask · rud\ n. : a pinkish-white weed that grows in the handramita of Malacandra; actual meaning unknown
[origin unknown]
*hressn
\’h · resn\ n., pl.hressni (\·· nê\) : a female hross; actual meaning unknown
[origin unknown]
hross
\’h · rôs\ n., pl.hrossa (\·· a\) : one of the race of the hrossa; actual meaning unknown
adj.*hress \’h · res\, pl.hressa \·· a\
[origin unknown]
hrû
\’h · rû\ n. : “blood”
pos.hru \’h · ru\
[origin unknown]
*lurga
\’lur · ga\ adj. : meaning unknown; attested in Lurga
[origin unknown]
*m[6]
\’m\ ? : meaning unknown; may be attested in Meldilorn
[origin unknown]
*mal
\’mal\ n.? : possibly “lord” or “king” (see Maleldil)
[origin unknown]
*malac
\’ma · lac\ adj. : meaning unknown; attested in Malacandra
[origin unknown]
*mit
\’mêt\ adj. : may mean “low” (in terms of height); attested in handramit
[origin unknown]
*orn
\’ôrn\ ? : meaning unknown; may be attested in Meldilorn
[origin unknown]
oyarsa
\’ô · yar · sa\ n., pl.oyéresu (\ô · ’ye · re · su\) : a member of the highest rank of eldila; actual meaning unknown
[origin unknown]
*perel
\’per · el\ n. : meaning unknown; attested in Perelandra
[origin unknown]
*punt
\’punt\ n. : “slayer”; attested in hnakrapunt
[origin unknown]
*ra
\’ra\ ? : meaning unknown; may occur in the personal name Hnohra
[origin unknown]
tai
\’tî\ n. : “life”
[origin unknown]
thulc
\’þulc\ adj. : “silent”
[origin unknown]
urendi
\’ur · end · ê\ v. : meaning unknown; is apparently conjugated into the third-person singular, possibly with a second-person singular direct object also marked
[origin unknown]
wondelone
\’wônd · el · ô · ne\ v. : “to long” or “to yearn”, but not synonymous with hlutheline; may be conjugated into the third-person singular
[origin unknown]
Proper Nouns
Abhalljin
\’abh · al · dzhên\ pl. n. : an island on Perelandra; meaning unknown
[origin unknown]
Aphallin
\’aph · al · · ên\ pl. n. : synonymous with Abhalljin
[origin unknown]
Arbol
\’ar · bôl\ pl. n. : the name given to the Sun; meaning unknown
gen.Eribol \’er · ê · bôl\
[origin unknown]
*Arbol-ef-Cordi
\’ar · bôl ’ef ’cô · dê\ pl. n. : “Fields of Arbol”, the Solar System
gen.Eribol-ef-Cordi \’er · ê · bô ’ef ’côr · dê\
[Old Solar Arbol + ef + *cerd]
Ask
\’ask\ per. n. : a name given to the King of Perelandra; actual meaning unknown
[origin unknown]
Balki
\’bal · kê\ pl. n. : a lake on Malacandra; meaning unknown
[origin unknown]
Baru
\’ba · ru\ per. n. : a name given to the King of Perelandra; actual meaning unknown
[origin unknown]
Baru’ah
\’ba · ru · ah\ per. n. : a name given to the Queen of Perelandra; actual meaning unknown
[Old Solar Baru + *ah]
Embla
\’emb · la\ per. n. : a name given to the Queen of Perelandra; actual meaning unknown
[origin unknown]
Glund
\’glund\ pl. n. : a short form of Glundandra
[origin unknown]
Glundandra
\’glund · and · ra\ per. n. : name given to the planet Jupiter and its oyarsa; means “*glund planet”
[Old Solar *glund + handra]
Glund-Oyarsa
\’glund ’ô · yar · sa\ per. n. : a name for the oyarsa of Glundandra
[Old Solar glund + oyarsa]
Hlab-Eribol-ef-Cordi
\’h · lab ’er · ê · bôl ’ef ’côr · dê\ lang. n. : “language of the Fields of Arbol”, Old Solar’s name for itself
[Old Solar hlab + Arbol + ef + *cerd]
Hleri
\’h · le · rê\ per. n. : name of a female hross; meaning unknown
[origin unknown]
Hlithnahi
\’h · lêþ · na · hê\ per. n. : name of a hross of unknown gender; meaning unknown
[origin unknown]
Hnihi
\’h · nê · hê\ per. n. : name of a hross of unknown gender; meaning unknown
[origin unknown]
Hnoh
\’h · nô · h\ per. n. : name of a hross of unknown gender; meaning unknown
[origin unknown]
Hnohra
\’h · nô · h · ra\ per. n. : name of a male hross; meaning unknown
[contains Old Solar *ra?]
Hnoo
\’h · nô · ô\[7]per. n. : name of a hross of unknown gender; meaning unknown
[origin unknown]
Hressa-Hlab
\’h · res · a ’h · lab\ lang. n. : “hrossian language”, an erroneous name for Old Solar
[Old Solar hross + hlab]
Hrikki
\’h · rêk · kê\ per. n. : name of a female hross; meaning unknown
[origin unknown]
Hrinha
\’h · rên · ha\ per. n. : name of a hross of unknown gender; meaning unknown
[origin unknown]
Hyahi
\’h · ya · hê\ per. n. : name of a male hross; meaning unknown
[origin unknown]
Hyoi
\’h · yoi\ per. n. : name of a male hross; meaning unknown
[origin unknown]
Lur
\’lur\ pl. n. : the sea of Perelandra; actual meaning unknown
[origin unknown]
Lurga
\’lur · ga\ pl. n. : the name given to the planet Saturn and its oyarsa; possibly the long form of *Lurgandra
[Old Solar *lurga]
*Lurgandra
\’lur · gand · ra\ pl. n. : possibly the full name of the planet Saturn and its oyarsa
[Old Solar *lurga + handra]
Malacandra
\’ma · lac · and · ra\ pl. n. : the name given to the planet Mars and its oyarsa; means “*malac planet”
[Old Solar *malac + handra]
Maleldil
\’mal · el · dêl\ per. n. : Old Solar name for Jesus Christ, second Person of the Trinity; meaning unknown, possibly “lord of the eldila” or similar[8]
[possibly Old Solar *mal + eldil]
Meldilorn
\’mel · dêl · ôrn\ pl. n. : the dwelling-place of the oyarsa of Malacandra[9]; actual meaning unknown
[possibly Old Solar *m + eldil + *orn]
Neruval
\’ner · uv · al\ pl. n. : the name given to a planet, presumably either Uranus or Neptune[10]; meaning unknown
[origin unknown]
Numinor[11]
\’nu · mê · nôr\ pl. n. : Atlantis; actual meaning unknown
[origin unknown]
Oyarsa-Perelendri
\’ô · yar · sa ’per · el · end · rê\ per. n. : title given to the King and Queen of Perelandra; possibly means “Perelandrian oyéresu”
[Old Solar Perelandra + oyarsa]
Perelandra
\’per · el · and · ra\ pl. n. the name given to the planet Venus and its oyarsa; means “*perel planet”
gen.*Perelendra \’per · el · end · ra\, pl.Perelendri \··· rê\
[Old Solar *perel + handra]
Sulva
\’sul · va\ pl. n. : name given to the Earth’s moon; meaning unknown
[origin unknown]
Tai Harendrimar
\’tî ’har · en · drê · mar\ pl. n. : “Hill of Life”; a mountain on Perelandra
[Old Solar tai + harandramar]
Thulcandra
\’þulc · and · ra\ pl. n. : the name given to the planet Earth and its oyarsa; means “silent planet”
[Old Solar thulc + handra]
Tinidril
\’tên · ê · drêl\ per. n. : a name given to the Queen of Perelandra; actual meaning unknown
[origin unknown]
Tor
\’tôr\ per. n. : a name given to the King of Perelandra; actual meaning unknown
[origin unknown]
Viritrilbia[12]
\’vê · rêl · trêl · bê · a\ pl. n. : the name given to the planet Mercury and its oyarsa; meaning unknown
[origin unknown]
Whin
\’hwên\ per. n. : name of a male hross; meaning unknown
[origin unknown]
Yatsur
\’yat · sur\ per. n. : a name given to the King of Perelandra; actual meaning unknown
[origin unknown]
Yatsurah
\’yat · sur · ah\ per. n. : a name given to the Queen of Perelandra; actual meaning unknown
[Old Solar Yatsur + *ah]
Corrupted Words
This is a short list of words, some of which fairly common, which are not “real” Old Solar, but are instead mixes of Old Solar and English elements.
eldilic
\’el · dêl · ik\ adj. : adjective form of eldil
[Anglicization]
handramits
\’han · dra · mêtz\ n. : *handramita
[Anglicization]
hrossian
\’h · rôs · ê · an\ adj. : hressa
[Anglicization]
Malacandrian
\’ma · lac · and · rê · an\ adj. : adjective form of Malacandra
[Anglicization]
Perelandrian
\’per · el · and · rê · an\ adj. : adjective form of Perelandra
[Anglicization]
A great number of Old Solar’s consonants are probably pronounced as they are in English, namely: the ploshivesp, b, t, d, k and g, the fricativesf, v, th (as in thin, not the), s and h (as in hot), the approximatesw, wh (as in whale, as pronounced by those people who [properly] pronounced it differantly from wail), r, l and y, the nasalsm and n and the affricatets.
The letters ph and bh are probably not pronounced f and v, but are instead aspiratedp and b. The letter j is probably dzh, as in judge.
This leaves only the letter c. Since the character, Elwin Ransom, who “discovered” Old Solar was a philologist, a studier of languages, we can guess that he, at least, would not follow insane English spelling conventions, but would, instead, assign one Latin letter to each sound. Since the letter k already exists, we can thus suppose that c is not an unvoiced velar stop; the most likely alternative is an unvoiced palatal stop (as in Bach or Scottish loch), and that is the method adopted on this site.
Vowels
The pronunciation of the vowels of Old Solar is much less certain, but the most likely system is a as in father, â as in may, e as in men, i as in me, o as in no, u as in sun and û as in moon.
The diphthongsau, ai and oi are probably pronounced as in now, my and joy, respectively
The vowel combination oo also occurs in the personal name Hnoo, but, since a letter already exists for the vowel sound of moon (û), it is probable that this combination actually represents two o’s pronounced seperately.
Hypothetical sounds
There is at least one sound in Old Solar that is not attested in the corpus, since Ransom reported that certain Old Solar words “contain consonants unreproducible by a human mouth.”[1] and yet no such sound exists in the corpus. It is possible that this sound is related to what appears to be a consonant cluster in the language of the pfifltriggi, but which may be, as we speculatd on that page, such an unusual consonant.
There are also several “holes” in some of the points of articulation on the consonant table; it is possible that some of these, the most obvious of which is the voiced palatal ploshive, also exist.
Stress
The placement of the primary stress in Old Solar is a difficult issue to resolve. It is not usually the second syllable, since it must be marked in hnéraki and oyéresu. The stress seems to “naturally” fall on the first syllable on most words; although we have no assurances that this makes it correct (what is natural for a human, after all, is not necessarily natural to a hross, much less an eldil), we have tenatively adopted it in the Old Solar corpus.
Word Structure
The structure of words in Old Solar appears to be, like English, fairly loose. A word can begin and end in a consonant. Many consonant clusters occur, although few of them are very unusual or unnatural to an English-speaker.
However, since many of the ‘types’ of clusters are only attested once or twice, it is difficult, if not impossible, to discover the rules governing them.
Nouns are, by far, the most common item on the corpus. Regretably, this works as much to our disadvantage as it helps, since it leaves us with a bewildering array of rules, complications, and irregulars which must be painstakingly pieced together into a coherent, logical system.
Gender
Old Solar, like many Latin languages, appears to divide its nouns into masculine and feminine genders. There is one attested noun occuring in both genders: hross, feminine form *hressn. Besides the addition of the final -n, the only difference between the words is the change from -o- to -e-. It would appear, then, that the gender of Old Solar nouns is determined by (or, perhaps more accurately, marked by) the (first?) vowel. Masculine nouns are marked by -o- and feminine nouns are marked by -e-.
With this knowledge, we can speculate that the nominative form of *cord (which we know to be feminine by its plural form, see Pluralization, below) is *cerd.
Our supposition concerning -o- and -e- is futher supported by the fact that Hnohra and Hyoi are known to be masculine names and that Hleri is known to be a feminine name.
We can also speculate that Hnoh and Hnoo are masculine names; based on other names (Hyahi and Hrikki) we can speculate that -a- also marks masculine nouns and that -i- also indicates feminine nouns (which is consistent with the rules of pluralization); thus we can assume that Hrinha and Hnihi are feminine nouns; we cannot determine the gender of Hlithnahi without knowing which vowel determines gender.
There are, however, a few irregulars: Whin and eldil are both masculine but have -i- as their primary vowel.
Pluralization
One might expect that the pluralization of a noun would be one of the simplest processes a language possesses (while you nod at how logical that seems, try to ignore, for example, geese, mongooses, feet and goosefoots). Unfortunately, this is not the case with Old Solar. Let’s start with a few examples:
That seems to be simple enough, but it doesn’t help explain this:
*hressn, plural hressni *cerd, plural *cerdi
If you’re thinking that there still might be a simple explanation, it’s because you haven’t seen these ones yet:
oyarsa, plural oyéresu hnakra, plural hnéraki
Then, just to confuse matters a little more, let’s add in:
hnau, plural hnau
Now that we have the facts laid out, let’s see what we can make of them.
One thing that we notice immediately is that hross and hmân are masculine nouns, whereas *hressn and *cerd are feminine nouns. The first rule that we can determine, then, is that masculine nouns are pluralized by adding -a and feminine nouns are pluralized by adding -i.
Moving on to the irregular é-formations, we note that hnakra and oyarsa are masculine nouns. The reason for the irregular plurals, then, is likely that both words already end in -a and thus, by whatever rules govern these “irregulars”, become hnéraki and oyéresu instead of **hnakraa and **oyarsaa.
We note first that in both cases the first vowel (excepting any initial vowel) becomes é. In hnakra, the replaced a moves past the next consonant, splitting the cluster, and a final -i is added, replacing the -a (note that this is very similar to pluralization in Surnibur). The strange switching of k and r is probably explained by some phonological rule of which we are ignorant. In oyarsa, however, an e is added past the consonant following the changed vowel, also splitting a cluster, and a -u replaces the -a.
Since the pluralization of hnakra is semi-regular (a similar formation being attested in Surnibur, a “child” of Old Solar), we can guess that it is how masculine nouns ending in -a are usually pluralized. The pluralization of oyarsa is probably either a “real” irregular, or the difference stems from some distinction between it and other masculine nouns of which we are unaware.
Although it is nowhere attested, feminine nouns already ending in -i probably have similar, special rules.
The pluralization of *Perelendra (a genitive form of Perelandra, which is apparently a feminine noun), Perelendri, suggests that if a masculine or feminine noun ends in a vowel other than -a or -i, respectively, the plural suffix replaces the final vowel.
Finally, the plural of hnau (which is also hnau) has a few possible explanations, none of which are verifiable. The most likely are that it ends in a diphthong, which might cause a word to have special pluralization rules, or that it might be neuter in gender (which is possible, given that the word can refer to male or female beings).
Possessive Case
There are three nouns attested in the possessive case: hru, the possessive of hrû, *cord, the possessive of *cerd (we can guess that the nominative form is *cerd, since the plural of *cord, cordi indicates that it is a feminine noun), and harendrimar, the possessive of *harandramar.
Hru, “blood of” is attested in Arbol hru, “Arbol’s blood” or “blood of Arbol”, *cord, “field of”, is attested in *Arbol-ef-Cordi, “Fields of Arbol”, and harendrimar, “hill of”, is attested in Tai Harendrimar, “Hill of Life”. All of these examples indicate that if a noun, Y, is made possessive it means “of Y” and that X Y, where Y is possessive, means “X’s Y” or “Y of X”.
It seems that to make a noun possessive, one mutates the (first?; but this cannot be the case with *harandramar) vowel: û becomes u, e becomes o and a becomes e. Rules for other vowels cannot be determined.
If one wishes to pluralizes a possessive noun, it appears to be done following the rules whereby the nominative form would normally be pluralized. Cordi, for example, would mean “fields of”.
Genitive Case
In addition to its possessive case, Old Solar would appear to also have a genitive case. The genitive is similar to the possessive in function, but whereas the possessive indicates ownership (Arbol hru, the blood belonging to Arbol, *Arbol-ef-Cordi, the Fields belonging to Arbol), the genitive indicates an association or origin: Hlab-Eribol-ef-Cordi, the language associated with the Fields of Arbol, Oyarsa-Perelendri, the oyéresu associated with Perelandra.
The two attested examples of the genitive in Old Solar are those already given: Eribol, the genitive of Arbol and Perelendra, the genitive of Perelandra. These are used in the phrases Hlab-Eribol-ef-Cordi, “the language of the Fields of Arbol” and Oyarsa-Perelendri, “the Oyéresu of Perelandra”. Thus, X Y, where Y is genetive, means “Y’s X” or “X of Y”.
In both cases, the genitive is formed by changing a (which?) vowel to e. An -i- is added to Arbol in the formation of Eribol, although it is not entirely clear why.
A genitive noun, it would appear, is pluralized by following the same rules one would use to pluralize its nominative form. The meaning of the plural genitive is curious however: Oyarsa-Perelendri means not “Oyarsa of Perelandras” (which would not make sense, given that Perelandra is a single planet), but “Oyéresu of Perelandra”. Thus, it would appear that pluralizing the genitive does not pluralized only the genitive (or, in this case, even the genitive), but the entire phrase it is used, without the need for pluralizing the other (plural in English) nouns, which is why the phrase is Oyarsa-Perelendri, not **Oyéresu-Perelendri.
Articles
A definite article (English “the”) is attested: ef in *Arbol-ef-Cordi, “the Fields of Arbol”. Articles appear to come before the noun they modify.
It should be note that ef modifies a feminine, plural, possessive noun, although whether this affects the definite article’s formation, along with virtually all other information concerning articles, is unknown.
Adjectives
The corpus contains but a few adjectives, but we can still determine a bit about their use in Old Solar.
Formation
Many of the attested adjectives (thulc, *malac, *perel, *glund, *lurga, *mit, *har and *mar) have no known noun form; two, however, do: *hress, plural hressa, the adjective form of hross, and hnau, that adjective form of hnau.
In the *hress, the o of hross is mutated into an e. In hnau, the noun is simply used as an adjective.
Based on the way that the adjectives are used, it seems that the e-formation is used to make adjectives meaning “pertaining to [noun]”, whereas the noun-formation is used to make adjectives meaning “[noun]-like”. There are probably other formations as well, although we have no way of knowing what they are.
Pluralization
Adjectives seem to be pluralized the same way that their noun form is: *hress adds -a to make hressa, just as would hross.
It is interesting to note the usage of the plural adjective: hressa, despite its plurality, is only attested as modifing a singular noun, hlab. It would appear that, instead of the adjective needing to agree in number with the noun it modifies, the number of the adjective actually affects its meaning: hressa appears to mean “pertaining to all the hrossa”, whereas *hress would, presumably, mean “pertaining to a single hross”.
Position
The adjectives without attested noun forms are only ever seen used in the making of compund words (usually with handra). *Hress, however, is attested as modifying a noun: Hressa-Hlab, “hrossian language”.
Adjectives appear, then, to come before the noun they modify.
Verbs
Three verbs are attested: wondelone, hlutheline and urendi. Wondelone and hlutheline are probably infinitives, although they might be conjugated into the third-person singular (conditional?). The final -ne on both might be indicative of either an infinitive or that tense (although it might also be the -elone/-eline, with the -o- and -i- indicating some difference of which we are unaware.
Urendi is conjugated inot the third-person singular, present (?) (Maleldil is the subject), although a second-person singular direct object may also be indicated in some way (the sentance is Urendi Maleldil; no meaning is given, but it seems to mean something on the order of “God bless you”[2]). Beyond these simple observations, nothing more can be said.
Sentance Structure
The only attested sentance is Urendi Maleldil. No meaning is given, but it seems to mean something like “God bless you”. If this is the case, the verb proceeds the subject, although it is not clear if Old Solar is an OVS, VOS or VSO language; simple objects, it would seem, can be indicated on the verb itself.
Also, as discussed above, adjectives seem to come before the nouns the modify.
В этот день, когда весь западный мир празднует Светлое Христово Воскресение, а внецерковные люди ещё и День дурака (тоже, кстати, исторически восходящего к пасхальным событиям), нарнийцы и все почитатели творчества Льюиса, вспоминают, что ровно 80 лет назад, 1 апреля 1938 г. в британском издательстве «Джон Лейн» впервые увидела свет первая часть «Космической трилогии» – роман «За пределы Безмолвной планеты».
Многим, думаю, известна легенда, которую пересказывали бессчётное множество раз, о том, как в один прекрасный день Джек Льюис сказал своему другу Джону Толкину: «Толлерс, на свете слишком мало историй, которые нам по вкусу. Боюсь, придется взяться и написать что-нибудь самим». И два оксфордских дона договорились, что один напишет о «путешествии в пространстве», а другой – о «путешествии во времени». В результате у Льюиса родился замысел «Космической трилогии», а у Толкина – «Утраченного пути», совсем недавно, кстати, опубликованного в России.
Впрочем, это лирика. Конечно, совершенно невозможно было пройти мимо такого юбилея и было решено достойно его отметить, благо есть чем.
Во-первых, я хочу перепечатать здесь замечательное послесловие к первому российскому изданию «Космической трилогии», выпущенным санкт-петербургским издательством «Северо-Запад» в 1993 г., с разрешения его автора – Ольги Неве.
Во-вторых, сегодня мы представляем широкой публике первый русский перевод «Темной башни» – второй повести «Космической трилогии», впоследствии оставленной автором незавершенной (вместо неё была написана «Переландра») и опубликованной уже после смерти Льюиса, его секретарем Уолтером Хупером. Перевод был выполнен московским филологом Анной Гумеровой – специально к этой дате.
В-третьих, я рад сообщить, что не так давно был завершён полный русский перевод малоизвестного в нашей стране, но очень примечательного романа Дж.Р.Р. Толкина «Записки клуба Мнение», описывающего заседания вымышленного оксфордского клуба любителей словесности, очень напоминающего «Инклингов» и ставшего своего рода откликом на «Космическую трилогию» Льюиса. Даже его первоначальное название – «По ту сторону Льюиса, или За пределы Болтливой планеты», содержит явный намёк на первый роман льюисовской трилогии. Книгу можно прочитать онлайн или приобрести у переводчика Светланы Таскаевой, которая и выполнила весь этот титанический труд. С её разрешения, размещаю здесь ссылку со всей необходимой информацией: https://anariel-rowen.livejournal.com/526096.html
Если вы читали «Веселых ребят» Доброхотовой и Пятницкого, то, конечно, помните шутку про то, как «Толстой и Достоевский поспорили, кто лучше роман напишет». То же случилось в середине 30-х годов с двумя английскими учеными, уже не слишком молодыми, но еще не столь знаменитыми, как мы их знаем. Итак.
Поспорили Толкин и Льюис, кто лучше роман напишет. Выбрали жанр – научную фантастику. Толкин должен был написать про путешествие во времени, Льюис – про путешествие в пространстве. Пришел Толкин домой, написал пару глав и бросил: «что стараться, все равно мой роман лучше будет». Основание так думать у него было: в беллетристике он уже себя пробовал, Льюис же, в сущности, еще не писал ничего, кроме литературоведческих статей и трактатов.
Впрочем, мы вовсе не утверждаем, что Толкин так и думал. Факт тот, что дописывать свой роман он не стал. В отличие от Льюиса, у которого, очевидно, к тому времени созрела жгучая потребность высказаться – образно и доходчиво – на тему исключительно для него важную. Прошло не так много времени после его обращения, уже несколько лет он жил в Новой Вселенной и поскольку «никто, зажегши свечу, не ставит ее в сокровенном месте… но на подсвечнике, чтобы входящие видели свет», он готов был и светить, и делиться, и передавать новое знание. Назвал он роман «За пределы Безмолвной планеты».
Льюис не был «фантазером», он не стал бы писать ради острого сюжета или эффектных образов; скорее это иллюстрации к проповеди и богословским размышлениям. Спору нет, роман можно прочесть и ради сюжета, и ради ярких персонажей – такое чтение порадует, и все-таки Льюис способен дать больше и уму, и сердцу. Научную фантастику читает другой виток общества, не менее любезный Льюису, чем привычный крут университетских преподавателей и студентов, а для них раскрыть свой мир ему было, может быть, и важнее.
Льюис не писатель, хотя пишет замечательно, на уровне самых крупных мастеров. Льюис не «великий шутник», хотя у него юмор тонкий и чистый. Льюис не мастер детективов, хотя умеет закрутить сюжет так ловко, что невозможно оторваться. Создается впечатление, что Льюису несложно использовать любые приемы художественного творчества, – если это необходимо, чтобы выразить мысль. Вот это, видимо, самое главное. Чужую мысль понимать всегда сложно, а уж если ты пишешь – важнее всего передать свою мысль. Несомненно, Льюис предпочитал передавать свою мысль через образы, а источник мыслей у него не иссякал. Я полагаю, он был крупнейшим мыслителем нашего времени, и что особенно важно – нравственным мыслителем. И по этой причине разбирать в его творчестве следует его смысловое содержание.
Представим, что за картинами трилогии стоит их автор и комментирует; этого достаточно в тексте, постараемся же «переварить» его мысль.
Если исследовать зло, видимо, нужно начинать с самого начала, с tabula rasa. С этого Льюис и начинает. Действие романа «За пределы Безмолвной планеты» происходит в мире, чистом от греха, не падшем. Мы со злом сжились, а здесь видим общество, нравственное изначально, живущее тем недостижимым идеалом, к которому нас призывают все великие учители этики. Рэнсом, обычный землянин, пусть и очень порядочный, поначалу воспринимает эту жизнь как примитивную, «низшую стадию развития»; ему не приходит в голову, как не пришло бы любому из нас, что высшая форма может определяться не количеством и качеством машин и механизмов, а духовным уровнем. Увы, мы все научены, неизвестно, кем и когда, непрошибаемым штампам, которых найдем немало в речах Уэстона перед Уарсой. Строго говоря, так поначалу думает и Рэнсом, просто не делает выводов, да и душа у него чище.
Наверное, чистота души и помогла ему сделать открытие, что без греха действительно можно жить. С него постепенно спадают стихийные представления, нажитые за 40 лет, проясняется взор. Это не назовешь естественным процессом – ведь на Малакандре вместе с ним еще двое землян, Уэстон и Дивайн, и с ними не происходит ничего подобного. Хроссы так и остаются для них зверями, сорны и пфифльтригги – уродами, в их разум они просто не верят, и даже общение с высшими силами их не впечатляет. Что до Дивайна, ему здесь нужно только золото, «кровь Солнца», он прилетел за добычей. Для Уарсы он даже не хнау, не разумное существо. С Уэстоном дело обстоит сложнее. Он сильно испорчен, но душа у него осталась, его можно излечить. К сожалению, этого великого ученого душа не заботит, он целиком отдался умозаключениям, его уарса – интеллект. В стройной системе его мировоззрения не хватает лишь одного верхнего камешка – и во главу угла поставить нечего. Уарса старается разобраться в его мыслях, понять его, найти этот камешек: «Не разум… не тело… семя». Такой вывод Уэстона не устраивает; боюсь, вывод ему и не нужен, ему важен взлет мысли и действие, сопровождающее ее; конечная цель лежит в тумане, и чтобы сформулировать ее, достаточно бессмысленных штампов, вроде «пользы человечества», и потому именно Уэстон оказался уловлен – душа усохла до «ничто», в пустой оболочке тела остался лишь мыслительный аппарат. Подходящее вместилище для сил, не ждущих призыва, изъявления свободной воли, а самостоятельно и грубо вторгающихся.
Источник зла есть и в том, и в другом. В чем же виновен Рэнсом? В боязливости. Страх порабощает душу – давит достоинство, убивает надежду. Излечиться от него Рэнсом должен в обратном путешествии на Землю, почти безнадежном, поборов страх смерти – корень всех страхов.
Прибыв на Землю, Рэнсом был намерен благополучно жить дальше – преподавать в своем колледже, писать статьи. «Заботы о судьбах Вселенной» его тревожили, но он говорил об этом с другом (Льюисом), они придумали написать роман («За пределы Безмолвной планеты») – и все. Что ж, на Земле его путешествие выглядело приключением, а рассказ о нем – мифом. Мы любим мифы, любим сказки, сживаемся с их привычными истолкованиями, стараемся честно нести ответственность «за тех, кого приручили». Вписав Рэнсома в архетип сказки, вполне можно сказать, что его приручили эльдилы. И что же?
Как писал Льюис в другой книге (между прочим, тоже сказке): «Он еще не ведал, что стоит нам сделать что-нибудь хорошее, как мы должны, в награду, сделать то, что еще лучше и еще труднее». Его, прирученного, не балуют пряниками, его «награждают» новым путешествием. Ему не объясняют, как, в нашем представлении, должны делать добрые наставники, куда пойти и что сделать. Опять же он должен все понять сам и выполнить то, что от него ожидают, добровольно. Так прозрачно Льюис описывает нам в событиях богословские догмы. Такова «свободная воля», которой Бог почтил человека. Свободно выбрать: волю Высшего, безусловно благую и совершенную, или свою, которая чаще всего оказывается похотением, трусостью, ленью.
И вот мы вместе с Рэнсомом погружаемся в рай Переландры. На Престоле новорожденного мира дивной красоты Королева – Первая Женщина. Время повернулось вспять; перед нами, из глубин времени – Первая Женщина и Искуситель средь райского сада. Как удобно представить это заснятым на пленку прошлым. Как мучительно, тяжело и страшно осознает Рэнсом неповторимость событий. Не только в каждой отдельной жизни – во всей Вселенной не найдешь двух одинаковых событий. А если так… Смысл его пребывания на Переландре – предотвратить грехопадение. Услужливый скептик внутри пугает манией величия. Удобно счесть необходимость вмешаться – грехом; удобно струсить, как Петр, – ведь все равно простят! Реально же одно: перед тобой свершается вселенское преступление, а ты послан помочь. Назад дорога не перекрыта. Можно отказаться, никто тебя не осудит. На Малакандре он сделал выбор сам собой – как мы инстинктивно выбираем сторону справедливости. Здесь он должен выбрать сознательно. Что зависит от его отказа? Переландра все равно будет искуплена, просто по-другому, не так, как Земля. Жертву принесет Другой, «Рэнсом увидел, как велика и страшна вверенная ему свобода. (…) Руки его, как у всех людей от начала времен, обагрены невинной кровью. Теперь он, если пожелает, может вновь смочить их в той же крови». И он понимает, что он – не Петр, он – Пилат. Но почему – он?!
Свободный выбор у человека, свободный выбор и у Господа. Никто не застрахован от того, что выберут его. На месте Рэнсома мог быть и не Рэнсом; и в то же время именно Рэнсом. Это парадоксальное сочетание Свободы и Предопределения, выбора и избранничества, скорби и радости без тени душевного недуга труднее всего понять в христианстве. Льюис именно просвещает нас, проливает свет на темные и труднодоступные стороны веры.
Очевидно, он много рассуждал на эти темы с друзьями. Дружбе свойственно многоречие, и только в дружбе, быть может, справедливо утверждение «В споре рождается истина». Что же за люди были с ним рядом? Дж. Р. Р. Толкин, Оуэн Барфилд, Чарльз Уильямс – один другого прекраснее и замечательнее, с острым умом, проницательные психологи, к тому же мистически одаренные. Сейчас часто смешивают мистику с оккультизмом. Это вещи очень различные – они по-разному касаются потустороннего. Оккультисты храбро и необдуманно шагают за грань, и очень засомневаешься, может ли это кончиться чем-то благим. Мистики целиком в Боге и провидят запредельный мир сквозь благодать, возможно – в свете благодати; они защищены, их в буквальном смысле Бог бережет.
Вероятно, видение это, не нарочное, не своевольное, Господь дарует Своим друзьям. Видению Льюиса веришь – не в смысле «так оно и было» или «…будет», а «примерно так и должно бы быть». (Настоящий узор мира как знать нам, пока мы в пути?)
Заметим кстати, что Рэнсома Льюис списал со своего друга Чарльза Уильямса. Это был необыкновенный человек. Его не назовешь мистиком в привычном понимании слова, и тем не менее странные факты его биографии свидетельствуют о близкой его причастности к потаенным процессам духовной жизни. Он брал на себя чужую боль, чужие страхи. А когда Льюис закончил трилогию, и Рэнсома взяли на Переландру – скоропостижно скончался. Это случилось через неделю после окончания II мировой войны, и друзья всерьез предполагали, что он предложил свою жизнь за мир, за конец кровопролития.
Итак, Рэнсома выбрали свободно выбирать. И он «оправдал доверие». Он добровольно пошел на риск, готовый принести себя в жертву. Думать об этом ему было не внове – помните, в «Безмолвной планете» он боялся, что его принесут в жертву? Перед лицом ужаса любые разговоры о геройстве, заслуге – ерунда. Просто он решился. (Как и нам достаточно бывает просто решиться.) Его выбор стократ серьезнее, чем наш, каждодневный. И потому не было заслугой, не было гордого возвышения в том, что на Землю в итоге вернулся не совсем человек. Мы не знаем, и Рэнсом не знал, боролся ли он лично с дьяволом, да и «в конце концов, важно ли, говорил с ним Сатана или один из тех, кого Сатана пожрал и переварил?» На Земле лицом к лицу противостоял дьяволу только Христос. На Переландре Рэнсом должен был стать Его рукой, творящей правду: «Выбирай: или ничего не зависит от тебя, или что-то зависит. Если же зависит, кто поставит этому предел?» Рэнсом обрел на Переландре новый облик – и внешний, и внутренний. То, что он совершил, вывело его за пределы «мира сего», в пределы живой Вселенной, в Глубокие Небеса. Великая тайна, где там плавает Авалон, но Рэнсом, англичанин по крови, получает титул Пендрагона, повелителя Логриса, – возможно, растворенного в мире Эдема.
В третьем романе – «Мерзейшая мощь» – Рэнсом остается главным героем в буквальном смысле этих слов. В литературном же смысле герои его – молодая пара, муж и жена Стэддок. Эти совершают свой выбор уже на Земле, где должна произойти решающая битва.
Льюис писал этот роман в конце II мировой войны. Наука уже увенчала свои успехи атомной бомбой. Страшные жертвы войны – можно сказать, благая смерть по сравнению с теми, кто замучен в лагерях. Но и их можно оплакать. А вот страшнее всего – эксперименты над людьми, как над крысами, странный, чудовищный поворот к «расчеловечиванию» человека. Невозможно было и представить, что извращенный научный интеллект дойдет до такого. Льюис, как и его Рэнсом, всегда чувствовал ответственность за судьбу человечества, он мучительно переживает трагедию, на грани которой встал мир. Лекции, прочитанные в Дарэме, он объединяет в трактат «Человек отменяется», и об этой же опасности пишет в «Мерзейшей мощи», завершающем романе трилогии: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне». Если отнять у человека все человеческое – разум, совесть, – не душу ли это отнять? И что останется тогда человеку? И останется ли сам человек?
Мы уже видели человека без души. Теперь приходит великая опасность лишиться ему и разума. На беду, мы привыкаем не только к глупым штампам – к мудрым мы тоже привыкаем. И предостережения мы легко превращаем в штампы. Словом «оболванивание» мы припечатываем разные явления, а надо бы учить не оболваниваться. Льюис начал предупреждать нас еще в середине века – в трактате «Человек отменяется» (1943) и в «Мерзейшей мощи», которую закончил в 1945 году.
Первую половину романа читать очень тяжело. Нагнетается раздражение: зачем писать столько мерзости? Вот! В вопросе – ответ. Чтобы убедить, сколь велика угроза, Льюис сознательно вызывает в читателе чувство омерзения; одновременно возникает ощущение непреодолимой мощи – ты беспомощный кролик перед всевластным гигантом ГНИИЛИ. Если прежде мы стонали от наших «домашних» бюрократов, теперь, познакомившись с Уизером, видим: они во всем мире таковы. И полиция, которая не наказывает, а лечит… Не только добрые идеи витают в воздухе.
Но ведь вся эта правда действительно может свести с ума! Противостоять – немыслимо тяжело. Марк Стэддок разве плох изначально? Медленное падение почти незаметно на глаз. Продать себя за хорошую плату (например, за избранный круг) можно ненароком, и так дальше, раз за разом, шаг за шагом. В какой точке остановишься? А весь остальной люд («быдло» – популярное теперь слово) можно и не спрашивать – «оболванить» газетами раз плюнуть, да еще и руками того же Марка. Какая мерзость!
Вывод справедлив. Бороться с такой мощной машиной бессмысленно. Немножко добрых людей, случайно собравшихся в одном доме, пропалывают редиску – и противостоят. Человеческих сил заведомо достать не может; можно только поверить Рэнсому и ввериться его эльдилам. Мало? Так не спросит человек, хоть однажды попробовавший ввериться и жить, независимо от любых внешних обстоятельств. Но, строго говоря, для победы их действительно мало. Как и на других планетах, на Земле хнау – еще не вся жизнь.
«Требуется Мерлин» – требуется разбудить древние силы. Только объединившийся с ними может рассчитывать на победу. Мрак рассчитывает на их помощь и хочет их разбудить – разбудить Мерлина, их повелителя. Рэнсом ждет, когда он проснется сам.
Очевидно, существует какой-то закон, по которому в ситуации глобальной опасности основное бремя ложится на пришедшего извне. Рэнсом должен был стать спасителем на Переландре; на Земле же спасает мир от покушения пришедший из седого прошлого. Спасает тем, чем когда-то мир был наказан, – Вавилонским столпотворением.
И, как всегда у Льюиса, дьявольский ужас уравновешивается вещами здоровыми, земными, человеческими. Среди всей этой тошнотворной гадости звучит спокойная, теплая тема супружества. Одна мудрая дама назвала «Мерзейшую мощь» романом о браке. Перед нами живут три пары: старые Димблы и молодые Деннистоны – в согласии и любви, Стэддоки – нескладно и несчастливо. Искусство брака – искусство тонкое. Искать в браке счастья вряд ли разумно, скорее он дает в завершенном виде полноту и покойную насыщенность. Не зря, наверное, в христианской традиции венцы брачные приравниваются к венцам мученическим. Брак – замечательная школа для души. Джейн Стэддок лишь попутно помогает добрым силам, основная ее задача – пройти эту школу.
Эта школа важна почти каждому из нас, и мы не будем ее анализировать – можно просто поучиться вместе с ней.
Книга закончилась. Если вам захочется еще раз ее открыть – Льюис старался не зря. А впрочем, если вы дочитали до конца, след в душе уже не сотрется и мир вокруг станет хоть немного иным.
О. Неве
Последний раз редактировалось: Pietro (Вс Апр 01, 2018 9:55 pm), всего редактировалось 2 раз(а)
Клайв Льюис умер 22 ноября 1963 года. В январе 1964 года я приехал в Оксфорд и остановился у профессора Остина Фаррера и его супруги в Кибл-колледже, а брат Льюиса, майор Уоррен Льюис, предполагая переехать из Килнс, где он жил вместе с братом, в дом поменьше, начал разбирать вещи, а я должен был чуть позже к нему присоединиться. Оба брата, как и многие из нас, питали мало почтения к рукописям, и майор Льюис, отложив те бумаги, которые были особенно интересны для него, решил избавиться от других. Поэтому многие рукописи, – у меня не было возможности определить, какие – он выбросил в костер, который разжигали ровно раз в три дня. Однако, к счастью, садовник Льюисов, Фред Паксфорд, знал, что я очень внимательно отношусь ко всему, что выходило из рук его хозяина, и когда он увидел среди мусора огромное количество бумаг и блокнотов Клайва Льюиса, он уговорил майора Уоррена Льюиса подождать с этим, чтобы я успел их просмотреть. По чему-то большему, чем случайность, я приехал в Килнс в тот же день и осознал, что если я тут же не заберу все бумаги, они пропадут. Их было так много, что потребовались все мои силы и огромная энергия, чтобы привести их в Кибл-колледж.
В тот же вечер, рассматривая их, я обнаружил рукопись, которая чрезвычайно меня встревожила. Бумага пожелтела от времени, но текст было легко разобрать. Начиналась рукопись словами: «– Конечно же, – сказал Орфью, – путешествовать во времени так, как об этом пишут в книгах – в теле – совершенно невозможно».
Несколькими строчками ниже я увидел имя Рэнсома, о котором говорилось так: «Он был героем (или, может быть, жертвой) одного из самых странных приключений, которое только может случиться». Я понял, что передо мной часть еще одного фантастического романа Льюиса – «Темная башня», как я ее назвал. Здесь она публикуется впервые.
Те, кто читал «Космическую трилогию» Льюиса – «За пределы Безмолвной планеты» (1938), Переландра (1943) и «Мерзейшая мощь» (1945), могут вспомнить, что первый из трех романов заканчивается письмом вымышленного персонажа этой трилогии профессора Элвина Рэнсома из Кембриджа Клайву Льюису, который тоже появлялся в некоторых эпизодах трилогии. После слов о том, что главный антагонист, Уэстон, «захлопнул дверь» для космических полетов, в конце письма (и книги) сказано следующее: «путь к планетам лежит через прошлое; и если предстоят еще космические путешествия, это будут также и путешествия во времени».
Когда – совсем недолго – я был секретарем Льюиса, он говорил мне, что, работая над первым романом трилогии, он не предполагал писать трилогию или создавать нечто вроде связного «мифа». Я, впрочем, думаю, что он планировал полностью исключить линию персонажей-антагонистов, Уэстона и Дивайна, и предполагал возможность продолжения «За пределы Безмолвной планеты», где участвовал бы Рэнсом и большую роль играли бы путешествия во времени – и таким образом последнее предложение «За пределы Безмолвной планеты» было бы связано с первым предложением «Темной башни». В конце концов, это родилось из письма Пенелопе Лоусон от 9 августа 1939 года, в котором он говорит, что «письмо» в конце «За пределы Безмолвной планеты» и «обстоятельства, из-за которых книга устарела» – это всего лишь способ подготовиться к следующей книге. Я предполагаю, что Льюис начал писать продолжение почти сразу же после того, как закончил «За пределы Безмолвной планеты» в 1938 году, и это подтверждается словами Макфи в начале книги – когда он теряет терпение, слушая разговоры о путешествиях во времени, и поддразнивает Орфью, говоря о «удивительном открытии», что «из тридцать восьмого года невозможно попасть в тридцать девятый быстрее чем через год».
Уолтер Хупер
ТЕМНАЯ БАШНЯ
1.
– Конечно же, – сказал Орфью, – путешествовать во времени так, как об этом пишут в книгах – в теле – совершенно невозможно.
Мы сидели в кабинете Орфью впятером. Самым младшим был Сьюдамор, помощник Орфью. Макфи пригласили из Манчестера, потому что он был закоренелым скептиком, и Орфью думал, что если уж ему удастся убедить Макфи, то со всем остальным ученым миром проблем не возникнет. Рэнсома, бледного человека с темными кругами под серыми печальными глазами, пригласили по противоположной причине – он был героем (или, может быть, жертвой) одного из самых странных приключений, которое только может случиться. Я случайно оказался замешан в его приключение – эту историю я рассказал в другой книге – и сейчас сидел здесь благодаря Рэнсому. Мы все, кроме Макфи, чем-то напоминали тайное общество – но тайное общество, которому не нужны условные слова, клятвы и скрытность, потому что его тайна оберегает сама себя. Их отделяет от всего мира – или, если хотите, охраняет весь мир от них – непреодолимое непонимание и недоверие. Почти все деяния таких обществ невозможно достоверно подтвердить, а наиболее важные дела во все времена никогда не попадают в учебники истории. Трое из нас знали – а Рэнсом сам испытал – насколько тонка грань, которая защищает «реальность» от фантастического.
– Совершенно невозможно? – переспросил Рэнсом. – Почему?
– Продолжайте, продолжайте, – сказал шотландец тоном взрослого, который не хочет прерывать детскую болтовню. Мы все единодушно закивали.
– Так вот, – продолжил свою речь Орфью, – путешествия во времени подразумевают перемещения в будущее или в прошлое. Где будут находиться частицы, составляющее ваше тело, через пятьсот лет? Они могут быть оказаться где угодно: часть – в земле, часть – в растениях и животных, часть – в телах ваших потомков, если у вас они будут. Тем самым если вы отправитесь в тридцать первый век, это значит, что вы отправитесь в то время, когда вашего тела уже не существует: следовательно, согласно одной из гипотез, вы станете «ничем», а согласно другой, бесплотным духом.
– Погодите, – спросил я глупо, – но зачем мне тело, которое будет ждать меня в тридцать первом веке? Разве нельзя путешествовать в собственном теле?
– Видите ли, это невозможно, – сказал Орфью. – Вся материя, из которой состоит ваше тело сейчас, в тридцать первом веке будет частью чего-то другого.
Я захлопал глазами.
– Смотрите, – сказал он. – Если я скажу, что одна и та же частица материи не может находиться одновременно в двух местах, вы согласитесь со мной? Отлично. Представьте себе, что частицы, из которых сейчас состоит кончик вашего носа, в тридцать первом веке будут частью кресла. Если вы окажетесь в тридцать первом веке, как вы полагаете, в собственном теле, то, следовательно, в тридцать первом веке некие частицы материи будут составлять одновременно и ваш нос, и кресло – а это абсурд.
– Но разве частицы моего носа не обновляются?
– Ну да, – ответил Орфью. – Но это не поможет. Вам понадобятся частицы, которые составят ваш нос в тридцать первом веке, если вы собираетесь оказаться там в вашем собственном теле. А вся материя в мире в тридцать первом веке будет уже занята – она вся будет делать свою работу.
– Иными словами, сэр, – обратился ко мне Скьюдамор, – в каждый момент времени в мире нет никаких запасных частиц. Это все равно как если бы вы попытались вернуться в колледж после окончания учебы: все комнаты заняты, как и тогда, когда вы были здесь, но другими людьми.
– И это означает – сказал Макфи, – что общее количество материи в мире никогда не изменяется.
– Нет, – ответил Орфью, – Это означает лишь, что мы должны отвергнуть способ, предложенный Льюисом, поскольку в таком случае предполагается появление новой материи во вселенной. Вы согласны с вышесказанным, я полагаю?
– Разумеется, разумеется, – медленно сказал Макфи (со своими перекатывающимися «р»). – Я никогда и не думал, что возможны хоть какие-нибудь путешествия во времени кроме того, которое мы уже предпринимаем – я имею в виду, движемся в будущее со скоростью шестидесяти минут в час, нравится нам это или нет. Мне скорее было бы интересно узнать, есть ли способ остановить это.
– Или вернуться вспять, – вздохнул Рэнсом.
– Вернуться вспять так же сложно, как и уйти вперед, сэр, – сказал Скьюдамор, – у вас не может быть тела ни в шестнадцатом, ни в двадцать первом веке.
На некоторое время все замолчали. Затем Макфи заговорил с легкой улыбкой:
– Итак, доктор Орфью, я вернусь завтра в Манчестер и сообщу, что в Кембридже было сделано значительное открытие; во-первых, что из тридцать восьмого года невозможно попасть в тридцать девятый быстрее чем через год, а во-вторых, что у мертвого тела исчезает нос. И добавлю, что доказательства этого меня полностью удовлетворили.
Эта насмешка вернула Орфью к истинной цели собрания, и через несколько минут остроумной, но не особенно любезной перебранки между двумя философами мы вновь приготовились слушать.
– Итак, – продолжил Орфью, – все вышесказанное убедило меня в том, что любой вид «машин времени», которые перемещали бы ваше тело в другое время, невозможен в принципе. К перемещению во времени нужно подходить иначе. Если такое возможно, то только одним способом – наблюдать за иным временем, оставаясь здесь – как мы смотрим на звезды с помощью телескопа, оставаясь на земле. В сущности, получается не что-то вроде машины времени, а нечто, делающее со временем то же, что телескоп делает с пространством.
– То есть хроноскоп, – подтвердил Рэнсом.
– Верно! Спасибо за это слово: хроноскоп. Но моя первая идея состояла в ином. Сперва, когда я уже полностью отказался от ложной версии с машиной времени, я думал о мистическом опыте. Не стоит смеяться, Макфи, нужно расширять сознание, чтобы вместить подобные идеи. Во всяком случае – я расширил свое сознание. Я увидел, что в мистической литературе есть рассказы о видениях огромных существ, появляющихся из разного времени и разных мест, – и это рассказы возникают независимо друг от друга. Это доказывает, что у человеческого сознания есть возможность, при определенных условиях, выйти за пределы обычной временной последовательности. Но этот путь тоже оказался неверным. Я имею в виду не только то, что подготовительные упражнения оказываются чрезмерно трудными и подразумевают полный отказ от обычной жизни. Я имею в виду, что чем внимательнее я изучал предмет, тем более ясно я видел, что мистический опыт изымает тебя из времени полностью – в вечность, а не в иные времена, на что я надеялся. Рэнсом, а вас-то что так рассмешило?
– Простите, – сказал Рэнсом. – Но это в самом деле забавно – человек планирует обрести святость в качестве незначительной недостающей детали для научного опыта. Это примерно то же, как если бы вы могли вознестись на небеса, чтобы побыстрее дойти до табачного киоска. Разве вы не видите, что задолго до того, как вы достигнете возможности выходить за пределы времени, вы уже настолько будете сосредоточены на чем-то другом – точнее, на Ком-то Другом – что путешествия во времени вас уже не будут интересовать?
– Хм. Возможно, – сказал Орфью. – Я не рассуждал в таком ключе. В любом случае я хотел всего лишь заметить, что мистический подход, как выяснилось, оказался бесполезен для решения моей задачи. Но мне пришло на ум, что подлинное открытие – еще ближе. Вы знаете, как сложно объяснить явление памяти с психологической точки зрения? И вы, конечно же, слышали, что с точки зрения метафизики существует теория, что память – это прямое восприятие прошлого. Я пришел к выводу, что эта теория верна – то есть, вспоминая, мы не просто пользуемся результатами того, что есть в нашем сознании. Мы непосредственно воспринимаем прошлое.
– В таком случае, – заметил Макфи, – интересно, что мы вспоминаем только те кусочки прошлого, которые совпали с нашей жизнью и были восприняты нашим организмом (он произнес это «эрганизмом»).
– Это могло бы быть интересно, – ответил Орфью, – если бы это было правдой. Но дело обстоит не так. Если бы вы, Макфи, читали историю двух английских леди в Трианоне и были бы готовы к открытому восприятию, вы знали бы, что известен как минимум один бесспорный пример того, как люди наблюдали подробную сцену из прошлого, которая происходила задолго до их рождения. И если бы вы занялись этим подробно, вы бы поняли, что на самом деле могут обозначать истории с привидениями, для которых вам обычно приходится придумывать какие-то объяснения. И постепенно вы могли бы обнаружить, что в вашем сознании есть множество мысленных «картинок», предположим, о Наполеоне или Перикле, причем эти картинки вы не могли прочесть ни в какой книге, но они странным образом совпадают с тем, что другие люди представляли себе о них. Но я не буду продолжать. После обеда вы сможете самостоятельно изучить мои записи. Я, со своей стороны, совершенно убежден в том, что наше восприятие прошлого – то, что вы называете памятью – не ограничено нашей жизнью.
– Однако согласитесь, – сказал я, – что мы чаще вспоминаем нашу жизнь, чем что-либо еще.
– Нет, я не соглашусь даже с этим. Нам кажется, что это происходит так, и я могу объяснить, почему нам так кажется.
– Почему? – спросил Рэнсом.
– Потому что фрагменты из нашего прошлого – это единственные фрагменты, которые мы можем распознать. Когда вы улавливаете мысленную «картинку» о маленьком мальчике, которого зовут Рэнсом и он учится в английской школе, вы называете это памятью, потому что вы знаете, что вы – Рэнсом и учились в английской школе. Когда вы воспринимаете «картинку» о чем-то, что случилось задолго до вашего рождения, вы называете это воображением; и, в сущности, большинство из нас не имеют возможности отличить реальные картинки из прошлого от воображаемых. Удивительно удачно сложилось, что леди в Трианоне смогли с достаточной степенью объективности убедиться, что они действительно видели прошлое. Сотни других случаев остались без проверки (хотя она была возможна), и люди по большей части убеждены, что они просто мечтали или видели галлюцинации. И, конечно, молчали о них.
– А что с будущим? – спросил Макфи. – Вы же не собираетесь сказать, что его мы тоже вспоминаем?
– Мы не называем это воспоминанием, – сказал Орфью. – потому что памятью называется путешествие в прошлое. Но, конечно же, мы можем видеть и будущее. В работе Дунна утверждается…
Макфи застонал, словно от боли.
– Понимаете ли, Макфи, – сказал Орфью, – вы позволяете себе смеяться над Дунном только потому, что не доверяете его экспериментам. Если бы вы им поверили, то у вас получился бы тот же самый результат, что и у него и у меня, да и у любого, кто занялся бы этой проблемой. Вы можете говорить все, что угодно, но этот предмет достаточно доказуем. Он является научным фактом.
– Но, Орфью, смотрите, – перебил его я, – есть же одно соображение в доказательство того, что мы не знаем будущего. Я имею в виду – ну, хотя бы – кто победит в регате в этом году?
– Кембридж, – ответил Орфью (я был здесь единственным представителем Оксфорда). – Но если говорить серьезно, я и не утверждаю, что мы можем видеть все будущее или выбирать то из будущего, что мы хотим увидеть. Но вы и с настоящим не можете так поступить – вы не знаете, сколько денег у меня в бумажнике, или какого цвета ваше лицо, или даже где ваши спички. – Он протянул мне свой коробок. — Я имею в виду, что бесчисленное множество вещей в вашем сознании являются отчасти воображением, отчасти картинками из прошлого и отчасти картинками из будущего. Вы не можете распознать большинство картинок из прошлого и ни одной картинки из будущего.
– Но мы должны бы распознать их тогда, когда будущее наступило бы – то есть когда они окажутся в настоящем, – сказал Макфи.
– Что вы имеете в виду? – спросил Рэнсом.
– Например, – ответил Макфи, – если бы у меня на прошлой неделе появилась «картинка» о том, как мы все сидим в этой комнате, я уверяю вас, что не догадался бы, что это картинка из прошлого. Но когда я и в самом деле оказался здесь, я же должен был бы вспомнить о своем предвидении на прошлой неделе? Но такого не происходит.
– Происходит, – возразил Орфью. – И это объясняет, почему мы иногда чувствуем, что то, что происходит сейчас – уже происходило. В сущности, это случается настолько часто, что стало основанием для религии половины мира – я имею в виду, веры в реинкарнацию – и всех теорий Вечного Возвращения, как у Ницше, например.
– Со мной такого не случалось, – уверенно сказал Макфи.
– Возможно, – ответил Орфью. – Но это случалось с тысячами людей. И вот по какой причине мы так мало об этом знаем. Если Дунн и доказал что-то наверняка, то это то, что по какой-то причине сознание препятствует нам это заметить. Забавно, что если реальное событие произошло первым, то мы осознаем сходство; а если картинка пришла первой, то мы не замечаем его до тех пор, пока оно не произойдет.
– Да, это интересное свойство, – сухо сказал Макфи.
– Рассмотрите примеры, которые приводит Дунн, – парировал Орфью. – Они неоспоримы.
– Очевидно, – сказал Рэнсом, – должен быть подобный закон, если мы вообще живем во времени. Или напротив – то, что наше сознание таково, и позволяет нам существовать во времени.
– Верно! – сказал Орфью. – Что ж, если мы согласны, что сознание по сути способно воспринимать напрямую и прошлое и будущее – в сущности, это позволяет ему быть человеческим сознанием и жить во времени – какова следующая ступень? Мы знаем, что все, воспринимаемое разумом, осуществляется посредством тела. И мы открыли, как расширять это восприятие с помощью инструментов, и мы увеличиваем возможности нашего зрения с помощью телескопа или камеры. Эти инструменты, в сущности, искусственные органы, скопированные с естественных – линза, например, копия глаза. Для того, чтобы сделать инстурмент для восприятия времени, мы должны найти орган, который воспринимает время, и скопировать его. Теперь я должен заявить, что нашел Z-субстанцию в человеческом мозгу. Что касается психологической стороны проблемы, мои результаты уже были опубликованы ранее.
Макфи кивнул.
– Но вот что еще не было опубликовано, – продолжил Орфью – сведения о том, что Z-субстанция – это орган памяти и предвидения. Основываясь на этой точке зрения, я смог создать мой хроноскоп.
Он повернулся и указал на предмет, который, конечно, привлекал наше внимание с тех самых пор, как мы вошли в комнату. Его самой заметной деталью был белый квадратный лист размером в четыре фута, натянутый на свинцовую раму и похожий на проектор для диафильмов. На столе рядом с ним стоял аккумулятор с электрической лампой. Над лампой, между ней и экраном, висел небольшой пучок или клубок размером примерно с кулак человека, из какого-то прозрачного материала, закрученный и изогнутый таким странным образом, что он напоминал колечки из дыма. Орфью дал нам понять, что это и есть собственно хроноскоп.
– Итак, я включаю свет, – сказал Орфью, и лампа начала светиться мягким дневным светом. Но он сразу же выключил ее и продолжил: – Лучи проходят через хроноскоп к рефлектору, и «картинка» появляется на экране.
Несколько секунд все молчали. Потом заговорил Макфи:
– Продолжайте, Орфью. Вы собираетесь показать нам какие-нибудь «картинки»?
Орфью смутился, но Скьюдамор, еще раньше поднявшийся с места, пришел к нему на помощь.
– Я думаю, мы могли бы продемонстрировать уважаемым коллегам что-нибудь прямо сейчас, – подтвердил он, – предупредив, однако, чтобы они не разочаровывались в опыте. Видите ли, – добавил он, обернувшись к нам, – сложность состоит в том, что в ином времени, за которым мы с успехом ведем наблюдения, время суток не совпадает с нашим. У нас сейчас шесть часов. Но там, или тогда, или как бы вы это не называли, только час ночи, и вы, возможно, ничего не увидите. Это представляет собой некую проблему для нас, потому что таким образом настоящие наблюдения можно вести только ночью.
Все мы, даже Макфи, были взбудоражены и, разумеется, стали уговаривать Орфью продолжить демонстрацию.
– Вы предпочтете сидеть в темноте или при дневном свете? – спросил Орфью. – Если мы не опустим штор, вам будет хуже видно. Но если будет темно, то вы можете сказать, что мы со Сьюдамором просто жульничаем.
Наступило неловкое молчание.
– Вам следует понять, Орфью, – сказал Макфи, – что здесь нет личного предубеждения…
– Хорошо, хорошо, – улыбнулся Орфью. – Рэнсом, вам там будет неудобно, пересядьте лучше на диван. Всем хорошо виден экран?
2.
Кроме слабого жужжания прибора, в комнате была полная тишина, поэтому шум снаружи стал заметным – и когда я сейчас вспоминаю первое наблюдение за хроноскопом, я слышу, как транспорт шумит где-то далеко, и мальчик-газетчик кричит ближе: «Вечерняя газета!» Странно, но мы не было разочарованы, хотя то, что было на экране, само по себе не особенно впечатляло. В центре экрана было темно, и чрез темноту можно было разглядеть едва заметный круглый предмет, более освещенный, чем все остальное на экране. Это все; но почти десять минут мы смотрели на него, пока не устали. Затем заговорил Макфи:
– Опустите занавески, Орфью, – проворчал он.
Вместо Орфью встал Скьюдамор. Мы услышали стук падения занавесок: шторы были тяжелыми и плотными; в комнате стало темно, и мы больше не видели друг друга. Свет падал только с экрана.
Читателю следует иметь в виду, что это было не похоже на киноэкран – картинка выглядела гораздо более реалистичной. Казалось, что в комнате открыто окно, в которое виднеется луна, звезды, и какое-то темное строение. Это была квадратная башня, освещенная с одной стороны лунным светом. Кажется, мы видели, как качаются деревья на ветру; затем луну закрыло облако и несколько секунд мы ничего не видели. Никто не говорил ни слова. Ночной ветер прогнал облако прочь, и снова засияла луна, так ярко, что, кажется, в комнате стало светлее. Картина была настолько реальной, что я почти слышал шум ветра, шелест ветвей и отчетливо чувствовал, что похолодало. От благоговейного ужаса у меня поползли мурашки по коже, но спокойный уверенный голос Скьюдамора заставил меня вернуться в реальность:
– Здесь больше не на что будет смотреть много часов, – сказал он. – Здесь все спят.
Но никто не сказал, что нужно поднять шторы и вернуть дневной свет.
– Вы знаете, что это за время? – спросил Рэнсом.
– Нет, мы не смогли этого узнать, – ответил Орфью.
– Заметьте, – сказал Макфи, – что с точки зрения астрономии это не может быть давнее прошлое. Луна такая же, как и у нас. И деревья тоже, во всяком случае те, которые мы видели.
– Где это? – спросил я.
– И это очень сложно сказать, – ответил Орфью. – Днем похоже, что это где-то в наших широтах. Теоретически хроноскоп должен показывать нам другое время в том же самом месте – я имею в виду, в том месте, где находится наблюдатель. Но время дня не совпадает с нашим.
– И сутки там не длиннее? – внезапно спросил Макфи.
– Да, они такие же, как у нас. Сейчас у них примерно два часа ночи, то есть полдень настанет примерно в четыре часа утра по нашему времени.
– Вы знаете, какое это время года?
– Ранняя осень.
В это время небо очистилось, и башню снова стало отчетливо видно. Я не думаю, что какие-нибудь открытие иного мира, даже взгляд на пейзажи планет, которые вращаются вокруг Сириуса, могли бы пробудить во мне такое чувство, как медленное, спокойное течение ветреной ночи – неизвестно когда и где-то далеко от нас.
– Это будущее или прошлое? – поинтересовался я.
– Это неизвестный в археологии период, – ответил Орфью.
Мы снова сидели и наблюдали за изображением.
– Вы проверяли направление? То есть расположение в пространстве? – спросил Макфи.
– Я думаю, вы лучше ответите на этот вопрос, Скьюдамор, – сказал Орфью. – Вы больше работали над этим, чем я.
– Это не так-то просто объяснить, – сказал Скьюдамор. – Если вы попытаесь вращать экран так, чтобы увидеть чуть больше пейзажа, слева от Темной Башни….
– Слева от чего? – переспросил Рэнсом.
– А… Мы с Орфью называем это здание Темной Башней – знаете, из поэмы Браунинга. Понимаете, нам с ним часто приходилось беседовать обо всем этом и пришлось дать всему названия. Так вот – если вы попытаетесь увидеть то, что слева, то у вас ничего не получится. Просто пропадет картинка с экрана, и вы ничего не увидите. С другой стороны, картина меняется сама по себе, следуя за тем, что мы с Орфью называем «линии интереса». То есть они могут следовать за одним человеком, который поднимается по лестнице и входит в Темную Башню – или за кораблем, плывущим по реке. Однажды во время шторма его отнесло на много миль отсюда.
– Линия интереса – чьего? – спросил Макфи, но ему никто не ответил, потому что Рэнсом тут же сказал:
– Вы видели там людей. Какие они?
– Нет, нет, – сказал Макфи. – Не надо, чтобы они начинали описывать. Для полной объективности мы должны сделать собственные наблюдения.
– Справедливо, – сказал Орфью.
– Вы сказали, что картинка следовала за человеком, который вошел в Темную Башню, – уточнил я. – Вы имели в виду – до тех пор, как он вошел внутрь?
– Нет, – сказал Скьюдамор. – С помощью хроноскопа вы можете видеть через стены и другие предметы. Я знаю, что это звучит удивительно, но помните, что это поверхностное или искусственное воспоминание или предвидение. Как линза – это искусственный глаз. Поэтому оно ведет себя так, как память – перемещается с места на место и иногда перепрыгивает в согласии с законом, которого мы не знаем.
– Но всегда остается примерно в одном и том же месте, – добавил Орфью. – Мы редко видели что-то дальше десяти миль от Темной Башни.
– Тогда это непохоже на память, – сказал я.
– Да, пожалуй, – согласился Орфью, и мы снова замолчали. Кажется, что там, куда мы смотрели, ветер становится штормом. Облака наконец-то спрятали луну, и деревья в правой части картинки отчетливо волновались. В конце концов тяжелые тучи закрыли небо, все стало серым и исчезло, и тогда Скьюдамор выключил свет и поднял шторы. Внезапный дневной свет ослепил нас, и мы задвигались и выдохнули, как всегда, когда до этого приходилось долго быть внимательными.
– Без четверти семь, – сказал Орфью. – Было бы неплохо пообедать. Все, кроме старого Кнелли, уехали на каникулы, поэтому нам стоит поторопиться.
Все время, пока мы жили в Коллежде у Орфью, его пожилой коллега Кнелли (Сирил Кнелли, сейчас почти забытый ученый, автор «Erotici Graeci Minimi», «Беседы знаменитых флорентийских куртизанок» и «Лесбос: маскарад») был для нас большим испытанием. Было бы нечестно упомянуть о нем в истории о Кембридже, не упоминая, что создал и воспитал его до сорока лет Оксфорд. Сейчас это был сухонький, бледный старичок с седыми усами и кожей, сморщенной, как плохо отглаженный шелк, очень аккуратно одетый, с прекрасными манерами за столом, немного экзотичными жестами – и он явно пытался быть ученым с мировым именем. Он был довольно надоедливым и выбрал меня своей жертвой. Поскольку он был в моем колледже – примерно в девяностые годы прошлого века – он называл меня Лу-Лу (ненавижу это прозвище!). Когда обед подошел к концу и Орфью начал извиняться перед старым ученым за то, что забирает нас под предлогом текущей работы, тот так изящно поднял указательный палец, как будто только что понял шутку.
– Нет, нет, Орфью! – воскликнул он. – Я обещал бедняжке Лу-Лу угостить его настоящим кларетом, и я не собираюсь отпускать его к вам.
– Не стоит беспокоиться, – сказал я поспешно.
(пропуск страницы в рукописи).
я мог бы описать.
Опьянев больше от усталости, чем от кларета, мы с Рэнсомом вышли на воздух. Комнаты Орфью располагались в дальней стороне двора. Свет звезд и сладкая летняя прохлада слегка отрезвили нас. Мы внезапно осознали, что вот за этим окном в пятидесяти ярдах отсюда человечество открыло дверь, запечатанную с начала мира, и это может привести к непредвиденным последствиям, благим или злым.
– Что вы думаете об этом? – спросил я.
– Мне это не нравится, – честно ответил Рэнсом. И после краткой паузы добавил, – Но я хотел бы сказать вам одну вещь. Я видел раньше это здание, которое Скьюдамор назвал Темной Башней.
– Вы не верите в реинкарнацию?
– Нет, конечно. Я христианин.
Я подумал немного.
– Если это в прошлом, – сказал я, – то, по теории Орфью, нет никаких причин, почему бы многим людям не «помнить» Темную Башню.
К этому времени мы дошли до лестницы Орфью.
Я чувствовал, что мы входим в комнату примерно так, как мы входили бы в зал кинотеатра; та же темнота, тот же светящийся экран, и зрители стараются найти ощупью свободные места. От кинотеатра это отличалось одним: полной тишиной, сопровождавшей демонстрацию «картины». Впрочем, все это я могу только утверждать в свете позднейших экспериментов с хроноскопом: я ничего не помню о том, как мы вошли в комнату этим вечером. Все, что последовало потом, вытеснило эти воспоминания из моего сознания.
Я собираюсь пересказать вам то, что мы видели, в том порядке, в котором все станет понятно, а не в том, в котором мы это видели на самом деле. Я главным образом смотрел только на Человека; но все-таки я сначала опишу комнату.
Мы увидели помещение серо-коричневого камня, который, казалось, был освещен утренним светом из окон, находящихся за пределами нашей видимости. Комната была примерно по ширине равна экрану, то есть мы могли видеть боковые стены так же, как и стену перед нами, и по каждой из этих стен до пола шли барельефы. Они покрывали стены целиком, гладкой поверхности не было вовсе. Я думаю, скученность орнамента создавала главный неприятный эффект от этой комнаты, хотя ни в одной фигуре не было ничего искаженного или непристойного. Но всех изображений было слишком много. Там был, например, цветочный орнамент, но отдельные цветы повторялись, пока голова не начинала кружиться. Над орнаментом располагалась батальная сцена, и солдат было множество – как будто это была настоящая армия, а еще выше – флот, и корабли было невозможно сосчитать, а морские волны вздымались волна за волной и каждая была сделана так же точно, как предыдущая, и однообразие деталей пугало смотрящего, а выше – множество жуков, словно идущих строем в берегу, и каждый жук, каждая деталь в его броне была выделана с точностью, достойной энтомолога. Всего было слишком много и становилось все больше и больше, слева и справа, выше и ниже, все одинаково хорошо сделано, одинаково повторялось, было одинаково мелким, и одинаково требовало невозможного внимания, потому что все это было невозможно охватить взглядом. В результате казалось, что в комнате кипит пусть не жизнь (это слово слишком светлое), но какая-то странная раздражающая плодовитость.
Примерно в четырех футах от передней стены комнату пересекала высокая ступень, таким образом, что ее дальняя часть образовывала нечто вроде галереи, и в каждой боковой стене были двери. Половина галереи – для нас левая – была защищена чем-то вроде балюстрады в пол-стены, которая простиралась примерно на четыре фута от внешней стороны галереи и на пять футов от более низкой и более близкой части пола. Они подходили к середине комнаты и заканчивались так, что остальная часть галереи была видна. Кресло, в котором сидел Человек, располагалось там, где пол был ниже, перед балюстрадой. Он был бы почти невидим для каждого, кто вошел бы в комнату по галерее через левую дверь.
Перед той стеной, которая была для нас правой, впереди и напротив Человека, был гнутый столб, увенчанный забавным идолом. В первый раз я не понял, что это, но потом хорошо разглядел. Идол выглядел так, словно множество маленьких человеческих тел было увенчано одной огромной головой. Тела были обнажены – некоторые были, кажется, мужскими или женскими, и все выглядели омерзительно. Я не думаю, что этот идол был поставлен просто как украшение, разве что вкус в Ином Времени значительно отличался от нашего. Казалось, что скульптор ненавидел и отрицал то, что делает, и вложил в свой труд безумную насмешку. В любом случае, по любой причине, по большей части эти тела были настолько скорченными или раздувшимися, что анатомические или любые другие признаки пола было невозможно заметить.
Наверху была огромная голова – общая для всех фигур. После долгой дискуссии с коллегами я решил не описывать выражение лица. Если вы не поймете, как оно выглядело (а очень трудно передать словами впечатление от лица), описание будет бесполезно; с другой стороны, если большинство читателей, особенно наиболее впечатлительные, поймут, каким было это лицо, то им станет слишком страшно. Поэтому я решил, что читатели не узнают, как выглядел идол, пока не прочитают книгу дальше. Итак: многотелый идол находился в комнате. Слово «находился» по разным причинам подходит плохо, но я ничего не могу сделать. Собственно говоря, я хочу сказать, что мое описание пока не закончено.
Я считаю, тем не менее, что рассказать про эту комнату было необходимо. Макфи, который сейчас стоит у меня за спиной, говорит, что я намеренно затягиваю повествование просто для того, чтобы оттянуть описание Человека. Возможно, он прав. Я же предполагаю, что память, под воздействием которой которой я пишу, настолько противоречива, потому что тоже боролась по-своему, лишь бы не быть высказанной словами.
В общем облике Человека не было ничего шокирующего. Самое плохое, что можно было бы о нем сказать – то, что его лицо было исключительно непривлекательно по нашим стандартам. Его кожа была желтой, но не более чем у многих азиатов, и у него были толстые и плоские губы, как на изваяниях ассирийских королей. Лицо выглядывало из копны черных волос и бороды. Слово «черный», впрочем, не очень подходит. Жесткая тяжелая масса – это тоже напоминало изваяния – не могла бы получиться ни у кого из людей без применения особых средств, и настолько черные волосы, конечно, могли быть только крашеными. Но его волосы были ничем не обработаны. Они были полностью черные, как в угольном погребе, где полностью отсутствует свет – и таким же были тяжелые одежды Человека, ниспадающие на пол.
Он сидел совершенно спокойно. Настолько спокойно, что после этого я не смогу назвать «совершенно спокойным» ничто в нашем времени. Его спокойствие не было спокойствием спящего или даже натурщика: это был покой трупа. Эта неподвижность создавала странный эффект – казалось, что вся история Человека была историей ножа гильотины. До того, как мы увидели все остальное, нам показалось, что он мертв или сделан из воска. Его глаза были открыты, но на лице ничего не отражалось – или ничего, что мы могли бы понять.
Макфи говорит, что я опять уделяю время ненужным описаниям, хожу кругами, когда происходит самое интересное. И он прав. Анатомический абсурд – невероятная вещь – как я могу писать об этом хладнокровно? Может быть, читатель, ты будешь смеяться. Мы не могли – ни тогда, ни потом, когда нам это снилось.
У человека было жало.
Оно росло у него на лбу, как рог у единорога. Плоть на лбу горбилась и морщилась в середине, сразу под волосами, и из них вырастало жало. Оно было небольшим, широким у основания, но резко сужалось к концу, так что формой было похоже на розовый шип, или небольшую пирамиду, или на фигурку в игре в уголки. Казалось, что на ощупь оно должно быть жестким – как рог, не как кость. Оно было красным, как почти все человеческие органы, и казалось смазанным чем-то вроде слюны. Макфи говорит, что я должен описать жало именно так. Но в тот момент никто из нас не подумал бы о том, что оно смазано слюной: мы все подумали то, что Рэнсом сказал вслух:
– Из него сочится яд. Как жестоко и грубо.
– Вы видели это раньше? – спросил я у Орфью.
– Много, много раз, – ответил он тихо.
– Что это за место?
– Это внутри Темной Башни.
– Тсс! – вдруг сказал Макфи.
Если вы не сидели с нами в темной комнате и не смотрели на Человека-с-Жалом, вы не сможете представить, с каким чувством, с каким облегчением мы увидели, что дверь слева в комнате Иного Времени отворилась и на помост вошел молодой человек. Вы не можете представить себе, как мы полюбили этого юношу. Некоторые из нас признавались потом, что почувствовали неосознанное желание защитить его от того ужасного, кто так тихо сидел в кресле – окликнуть его, как если бы он мог услышать наш голос через все столетия, лежащие между нами и Черной Башней.
Балюстрада скрывала юношу до пояса; насколько мы его могли видеть, он был обнажен. Он был хорошо сложен, загорел на открытом воздухе, и шел медленно, глядя прямо перед собой. Его лицо было не слишком умным, но он смотрел вперед открытым взглядом, полным готовности, словно озаренный каким-то религиозным чувством. Таким он предстает передо мной, когда я вспоминаю его; а в тот момент он показался мне ангелом.
– Что случилось? – Макфи встревоженно окликнул Орфью, который внезапно встал.
– Я уже видел это, – сказал он отрывисто. – Мне нужно выйти на воздух.
– Я выйду с вами, – сказал Сьюдамор, и они оба покинули комнату. Мы в тот момент их не поняли.
Пока шел обмен этими краткими репликами, юноша уже достиг открытой части помоста и ступил на нижнюю часть пола. Теперь мы видели, что он был бос и одет только во что-то вроде юбочки. Очевидно, это была часть какого-то ритуала. Ни разу не оглянувшись, он постоял без движения, глядя во все глаза на идола. Затем он поклонился ему. Затем, выпрямившись, он отступил на три шага назад и таким образом его бедра почти коснулись колен Человека-с-Жалом. Последнй сидел так же спокойно, как раньше, выражение его лица не изменилось; ничто не говорило, что он почуял чье-то присутствие. Мы видели, что губы юноши шевелятся, словно он молится.
Затем, настолько же быстрым движением, насколько спокойной для человека была до этого его поза – резко, как полет стрекозы – Человек-с-Жалом выбросил руки вперед, схватил пришедшего за локти и тут же наклонил голову. Из-за жала Человек еще больше напоминал уродливое животное; существо, которое просто не могло мыслить так, как человек; он наклонил голову, как коза, которая собирается боднуть.
Дрожь ужаса пробежала по телу несчастного юноши, когда его схватили; а когда жало коснулось его спины, мы увидели, что он скорчился от боли, и на его искаженном лице выступила испарина. Человек ужалил его точно в позвоночник и надавил острием жала не торопясь и не медля, с аккуратностью хирурга. Мучения его жертвы были недолгими: руки и ноги его расслабились и он опустился в захват Человека. Я думал, что его ужалили насмерть. Но понемногу, пока мы смотрели на это, жизнь возвращалась к нему – но иная жизнь. Тот Человек больше не удерживал его, он снова смог стоять на ногах, но словно окостенел. Глаза у него широко распахнулись, и на лице застыла неподвижная ухмылка. Человек-с-Жалом отпустил его. Ни разу не оглянувшись, тот вспрыгнул обратно на помост. Ступая резкими, отрывистыми движениями, неестественно высоко поднимая ноги и мерно качая руками, словно под рев отвратительного марша, он продолжал идти по помосту и покинул комнату через дверь справа.
Почти в это же время дверь слева открылась и вошел другой юноша.
Чтобы не рассказывать вам снова и снова то, что я надеялся выкинуть из памяти, написав эту книгу, я могу сказать, что за все время, пока длились эксперименты с хроноскопом, я видел эту картину не менее двух сотен раз. С жертвами всегда происходило одно и то же. Они входили в комнату живыми людьми (чаще это были мужчины, женщины – реже), а выходили как роботы. Для полного счастья (хотя вряд ли это можно назвать счастьем) они входили в комнату в благоговении, а выходили механически-развязной походкой. Человек-с-Жалом не проявлял ни гнева, ни жалости. Он сидел спокойно, хватал, жалил, и снова спокойно ждал, с бесстрастностью насекомого или механизма.
В этот раз мы увидели четырех отравленных; и в конце – то, о чем я, боюсь, тоже должен рассказать. Примерно через двадцать минут после того, как последняя жертва покинула комнату, человек-с-жалом встал с кресла и пошел вперед – пошел к тому, что мы бы назвали авансценой. Мы впервые увидели его лицо; он стоял и всматривался.
– Великий Боже, – вдруг сказал Рэнсом. – Он нас видит?
– Нет, нет, нет, этого не может быть, – ответил Макфи. – Он смотрит на что-то в той части комнаты, которую мы не видим.
Человек-с-Жалом Медленно перевел взгляд, как будто оценивал нас всех троих, одного за другим.
– Во имя всего святого, почему Орфью не возвращается? – спросил я и понял, что кричу. Мои нервы были напряжены.
Человек-с-Жалом продолжал смотреть на нас, как нам казалось, или на людей своего мира, которые по какой-то причине находились ровно там же, что и мы. Думаю, это продолжалось десять минут. То, что произошло дальше, можно описать только коротко и завуалированно. Он – или оно – стал совершать нечто настолько неприличное, что даже после всего, что мы видели, я с трудом мог поверить своим глазам. Если вы видели когда-нибудь придурковатого уличного мальчишку, делающего это за складами в Ливерпульских доках, с такой же гримасой на лице, вы бы содрогнулись от отвращения. Но самое страшное в Человеке-с-Жалом было то, что он делал это с особым вниманием и ритуальной сосредоточенностью, продолжая смотреть (как нам казалось) на нас.
Внезапно все это исчезло, и мы снова увидели Темную Башню, синее небо и белые облака.
Последний раз редактировалось: Pietro (Вс Апр 01, 2018 11:23 pm), всего редактировалось 3 раз(а)
На следующий день, сидя в университетском саду, мы обсуждали план действий. Говорили вяло – и из-за того, что не выспались, и из-за сладкого летнего воздуха. В наперстянке жужжали пчелы, к Рэнсому на колени взобрался котенок и вытянул лапки, пытаясь то ли схватить, то ли потрогать сигаретный дым.
Мы составили расписание наблюдений за хроноскопом. Я не помню подробностей, потому что те, кто был не на дежурстве, все равно часто заглядывали к наблюдателям, чтобы тоже посмотреть на происходящее, или их подзывали, чтобы показать какой-либо особенно интересный феномен, так что эти две недели совершенно смешались в моем сознании. Колледж был настолько пустым, что Орфью с легкостью нашел нам спальни в своем крыле. Все, кроме того, что мы видели в хроноскопе, я вспоминаю как неупорядоченную смесь из полуночных подъемов, завтраков в полдень и бутербродов на рассвете, ванну и бритье в неурочное время, и все это на фоне сада при лунном или солнечном свете, который, кажется, помогал нам сохранить здравость суждений.
– Что ж, – сказал Орфью, прочитав расписание, – договорились. И вы, Скьюдамор, вполне можете взять выходной на два дня в конце следующей недели.
– Вы уезжаете? – спросил я Скьюдамора.
– Нет, – ответил Скьюдамор. – Приезжает моя невеста – конечно же, мы могли бы отложить ее приезд до октября…
– Не нужно, – вмешался Макфи. – Если вы весь семестр смотрели на этих чертей, то вам нужна перемена обстановки. Отошлите его куда-нибудь на выходные, Орфью.
Орфью кивнул и улыбнулся:
– Вам не понравилось?
– Я полагаю, что в рамках научного подхода нельзя говорить о личных предпочтениях, – уточнил Макфи и продолжил после небольшой паузы: – Знаете, я бы, конечно, хотел, чтобы того, на что мы смотрели вчера, не было ни в прошлом, ни в будущем. Но это не прошлое. От этой цивилизации должно было хоть что-нибудь остаться. А если это будущее – Боже, неужели мир придет к такому и мы никак не сможем предотвратить это!
– Я не верю, – возразил я, – что археологи знают хотя бы половину того, что знаешь ты. Те горшки и черепа, которые они выкапывают, попадают к ним почти случайно. Может быть, существовали десятки цивилизаций, от которых ничего не осталось.
– А вы что думаете, Рэнсом? – спросил Орфью.
Рэнсом сидел, опустив глаза, и играл с котенком. Он был очень бледен и не поднял глаза.
– Если вы хотите знать правду… Я боюсь, что то, что мы видели прошлой ночью – это возможное будущее для каждого из нас, – увидев, что мы не поняли его, он продолжил, – Я думаю, что Темная Башня находится в аду.
Это утверждение могло показаться хотя бы некоторым из нас слишком эксцентричным, но я понял, что опыт прошлой ночи изменил наше состояние. Со своей стороны – я помню, что почувствовал в этот воистину незабываемый момент – сильнейший гнев на Рэнсома в сочетании с волной диких, необычных и древних чувств; безымянных ощущений, которые, казались, поднимаются из далекого прошлого, может быть, из прошлого до моего рождения. Орфью ничего не сказал, но так ударил трубкой по ручке кресла, что она сломалась, и с проклятием выбросил кусочки. Макфи издал гортанное рычание и вздернул плечи. Даже Скьюдамор отвернулся и начал что-то напевать, как будто Рэнсом сказал нечто неприличное. В воздухе повисла ненависть. Рэнсом продолжал гладить котенка.
– Заметьте, – заговорил наконец Макфи, – я не утверждаю, что все это непременно находится в прошлом или в будущем. В конце концов, это может быть галлюцинацией.
– Вы имеете право расследовать все, что вам угодно, – сказал Орфью с грубостью, которая показалась излишней даже мне. Его слова прозвучали громче, чем даже мой ответ:
– Никто не говорит о расследовании. Речь идет о галлюцинации, а не о фокусе.
– Не мы первые предложили опустить шторы в комнате, – сказал Скьюдамор с ледяной вежливостью.
– Что вы посоветуете? – спросил я.
– Советы – это ваше дело, сэр.
– Я не собираюсь их давать.
– Черт побери, что с вами случилось? – спросил Макфи. – Вы ссоритесь как дети.
– Мистер Льюис первым сказал слово «фокус», – ответил Скьюдамор.
Макфи только хотел заговорить, когда Рэнсом внезапно проговорил с улыбкой: «Прошу прощения». Затем, аккуратно согнав котенка с колен, он встал и ушел. Это средство подействовало превосходно. Оставшись вчетвером, мы принялись обсуждать Рэнсома и через несколько минут пришли в хорошее настроение.
С этого момента и до той ночи, когда начались настоящие приключения, в общем-то, рассказывать о нашей жизни и наблюдениях не нужно. Я удовольствуюсь двумя-тремя рассказами, которые сейчас представляются необходимыми.
В первый раз мы увидели Темную Башню снаружи – на этот раз днем. Ночью, когда мы смотрели на нее впервые, было незаметно, что башня недостроена. Ее еще покрывали строительные леса, и бригады рабочих суетились на них от заката до рассвета. Все они принадлежали к тому же типу, что и юноша, которого зомбировал Человек-с-Жалом, и так же, как и на нем, на них были только короткие красные юбки и никакой другой одежды. Я никогда не видел, чтобы рабочие трудились так энергично. Казалось, они, как муравьи, торопятся выполнить свою работу. Движения всей толпы были быстрыми и слаженными, и это больше всего бросалось в глаза. На заднем плане виднелось множество невысоких домиков вокруг Темной Башни; других зданий мы не замечали.
Но в этой сцене участвовали не только рабочие. То тут, то там появлялись колонны людей вроде военных или полицейских – они шли, важно ухмыляясь, и их механические движения явно свидетельствовали о том, что они побывали у Человека-с-Жалом. Во всяком случае они вели себя так же, как тот молодой рабочий после Жала, и мы решили, что с ними поступили так же. Рядом с колоннами неизменно находились небольшие группки «дергунцов», как мы их прозвали, расставленные тут и там, по-видимому, чтобы надзирать за работой. В полдень женщины-дергунцы приносили рабочим еду. У каждой колонны был свой флаг и свой оркестр, и даже у надзирателей – музыкальные инструменты. Для нас, конечно, весь Иной Мир был абсолютно беззвучным: на самом же деле, судя по рабочим и по оркестру, там должен был стоять грохот. У дергунцов были кнуты, но я не видел, чтобы они пускали их в ход. Нам казалось, что дергунцов любят – любого из них приветствовали жестами, похожими на аплодисменты.
Я не помню, сколько раз мы смотрели на это до того, как заметили человека, которого мы назвали «двойник Скьюдамора». Назвал его так Макфи. Двое на первом плане старательно распиливали каменную плиту, и, думаю, мы все гадали, кого напоминает нам один из них, когда шотландец вскрикнул: «Это ваш двойник, Скьюдамор. Смотрите, это же ваш двойник!»
Сразу же это стало очевидным и бесспорным. Один из рабочих не просто походил на Скьюдамора: это и был Скьюдамор, до мельчайших деталей, и даже выражение его лица, когда он поднял голову, чтобы сказать что-то другому пильщику, было таким, каким мы видели у Скьюдамора десять раз за это утро. Кто-то из нас попытался превратить это в шутку, но, думаю, сам Скьюдамор с самого начала чувствовал себя неловко из-за этого. Впрочем, это на наше счастье сделало работу(а мы часто проводили целые часы перед хроноскопом) более интересной. Мы развлекались, находя Двойника в толпе и следя, куда он движется; и когда кто-нибудь возвращался на наши сеансы после отсутствия, первым делом он спрашивал: «Как дела у Двойника?»
Время от времени картинки менялись так, как они менялись бы в воображении. Мы никогда не понимали, почему. Без всякого сопротивления мы снова оказывались в комнате у Человека-с-Жалом, а потом быстро переносились в комнаты, похожие на бараки, где ели дергунцы, или в маленькие комнатушки, похожие на ячейки, где спали усталые рабочие, а потом снова видели облака и верхушки деревьев. Часто на протяжении долгих часов картинка не изменялась, нам это надоедало, и мы уже жаждали хоть мельком увидеть что-нибудь новое и интересное.
И в это время никто из нас не сомневался, что мы наблюдаем либо за далеким будущим, либо за далеким прошлым. Хотя Макфи иногда, по своей обязанности, призывал нас помнить, что это не доказано. И еще никто из нас не заметил самой очевидной вещи в картинках, которые открывались нашим глазам.
За это открытие мы должны быть благодарны Макфи; но до того, как я расскажу о нем, я должен описать еще одну картинку. История с этой картинкой началось с того, как перед тем как пойти спать я вошел в «обсерваторию», как мы теперь называли маленькую гостиную Орфью, – времени было примерно пять утра. Сейчас наблюдал Скьюдамор, и я спросил его, как обычно, что поделывает Двойник.
– Кажется, он умирает, – не сразу ответил Скьюдамор.
Я воззрился на экран и понял, что он имеет в виду. Было темно, но в свете единственной свечки я увидел то, что мы уже видели – маленькую комнатушку в Темной Башне. В ней с трудом помещались узкая кровать и стол. На кровати, опустив голову так, что она почти касалась коленей, и стискивая лоб руками, сидел обнаженный человек. Пока я смотрел на него, он внезапно выпрямился, как если бы период терпимого недомогания сменился нестерпимой болью. Он встал и дико огляделся вокруг; его лицо было бледно и искажено страданием, но я узнал в нем Двойника. Он сделал два или три шага по комнате и остановился у стола, чтобы жадно напиться из кувшина, стоящего на столе. Затем он повернулся и рухнул к изножью кровати. Он нашел там тряпку, намочил ее в кувшине, и прижал ее ко лбу. Он повторил это несколько раз, но, кажется, легче ему не стало, потому что в итоге он нетерпеливым жестом отбросил тряпку и вытянулся на кровати. Через секунду он снова скорчился, сжимая лоб и раскачиваясь туда-сюда, а его плечи тряслись, как если бы он рыдал.
– И давно с ним это? – спросил я.
– Да, очень.
Мы помолчали.
– Бедняга! – внезапно заговорил Скьюдамор. – Почему никто не может ему помочь? Почему он не может пойти позвать на помощь? Что за проклятое время, где могут оставить его одного так мучиться!
Было невыносимо больно смотреть на живое существо, пусть и отстоящее от нас на много столетий, которое так страдает, и знать, что не сможешь помочь ему ни словом, ни делом. Все это было настолько реально, словно происходило в соседней комнате, и мы словно чувствовали вину от того, что можем быть только наблюдателями. Но необычная сила, почти истерика в голосе Скьюдамора удивила меня. Я повернулся к нему.
– Бог свидетель, я желал бы, чтобы мы никогда не придумали этот чертов хроноскоп, – сказал он наконец.
– Ну, – ответил я, – я полагаю, что вы и Орфью были довольны им?
– Довольны!..
– Послушай, не стоит так нервничать. Мы ничего не можем сделать для этого бедняги, и я не понимаю, почему мы должны смотреть на него всю ночь.
– Но вдруг что-то изменится, когда я выключу хроноскоп?
– Хорошо, я останусь. Я не очень хочу спать.
– Я тоже. И с моими нервами все в порядке, только мучительно болит голова. Кажется, точно так же.
– Если у тебя болит голова, то лучше выключи прибор.
– Это не совсем головная боль… не о чем беспокоится. Честное слово, не о чем. Мне больно здесь.
Он забыл, что в темноте я не увижу, куда он показывает. Все это время мы не видели друг друга. Видели мы только (в свете свечки, горящей в другом мире) Двойника, запертого со своей болью в какой-то каморке Темной Башни. Но следующие слова Скьюдамора мне были не нужны.
– То же самое, что с ним, – прошептал он. – Лоб. Как у него. Я чувствую его боль, а не свою. Ты не думаешь…
То, что думали мы оба, невозможно выразить словами. В конце концов я сказал: «Думаю, если мы позволим хроноскопу действовать на наше воображение, то сойдем с ума. Мы смертельно устали, ты особенно, и уже достаточно видели картинок из Иного Времени, чтобы доказать, что Т.Б. играет на чувстве сопоставления. Неудивительно, что у тебя болит голова. Смотри. Если мы поднимем шторы, то будет видно как раз достаточно, чтобы заметить, изменилась картинка или нет». Я встал и поднял шторы, и в комнату проникли благословенный дневной свет и птичий гомон. Я продолжил: «Сейчас уходи, прими аспирин, завари нам обоим чай, и мы посидим здесь вместе».
Через несколько часов, когда в комнате было снова темно, и мы со Скьюдамором оба, к счастью, были в постелях, в комнате Двойника в ином времени рассвело. О том, что произошло, я знаю от Рэнсома. Он сказал, что свечка, кажется, догорела сама по себе, и когда в комнате стало достаточно светло, постель оказалась пуста. Для того, чтобы найти Двойника, понадобилось время; когда в конце концов они его увидели, он, сгорбившись, сидел на полу в углу. Сейчас не казалось, что он страдает от боли – наоборот, он сидел неестественно спокойно. Его лицо было в тени. Он сидел, в то время как в комнате становилось все светлее, и ничего не менялось. Наконец свет упал на его лицо. Сперва наблюдающие подумали, что у него на лбу синяк, потом – что он ранен. Читатель понимает, что все знали – ночью он испытывал сильную боль, и поэтому не догадались о настоящей причине. Никто ни о чем не догадывался, пока в конце концов в комнату не вошел важный дергунец, размахивая кнутом, и, взглянув на Двойника, упал ниц. Затем он вышел из комнаты, пятясь и закрывая глаза руками. В комнату вошли другие дергунцы и несколько рабочих. Они тоже пали ниц и вышли, пятясь. Наконец в комнату вошли женщины-дергунцы. Они вползли на коленях, таща за собой черное облачение, положили его на кровать и снова преклонили колени. Множество людей ждало сразу за дверью – все они лежали ниц. Двойник смотрел на все это, не двигаясь. Потом он встал и вышел на середину комнаты (те, кто кланялись ему, опустились еще ниже; как сказал Рэнсом, они словно не целовали, а лизали пол), и глазам наблюдателей предстала истина. У Двойника выросло жало. Боль предыдущей ночи была чем-то вроде родовых схваток. Он все еще был похож на Скьюдамора, но его лицо уже было бледно-желтым и неподвижным, как у того Человека, которого мы видели в резной комнате. Когда он надел черное облачение, все стало совсем ясно; он лег в постель живым человеком, а проснулся Человеком-с-Жалом.
Конечно, это событие не удалось утаить от Скьюдамора, и конечно, еще меньше оно могло успокоить его постоянное нервное напряжение. Мы все потом согласились, что с этого момента его поведение стало все больше и больше меняться; но и тогда Рэнсом уговаривал Орфью отстранить Скьюдамора от работы сейчас же, не дожидаясь приезда его невесты. Я помню, как Рэнсом говорил: «Молодой человек может сорваться в любой момент». Нам всем следовало обратить больше внимания на происходящее. В оправдание я могу сослаться на то, что приезд мисс Бэмбридж ожидался со дня на день (кажется, через три дня), и мы были полностью захвачены наблюдениями; но на следующий день случилось нечто, что полностью заняло наши мысли.
Взорвал эту бомбу, конечно, Макфи. Мы все вместе сидели в обсерватории и смотрели на обычную сцену работы вокруг Темной Башни – смотрели незаинтересованно, потому что все было как всегда, и вдруг Макфи выругался и вскочил.
– Орфью! – крикнул он.
Все обернулись в сторону Макфи. Сейчас он говорил без гнева, но в его голосе звучала мольба, которая была сильнее гнева.
– Орфью, – повторил он, – скажите раз и навсегда. Что за игру вы затеяли?
– О чем вы? – холодно спросил Орфью.
– Видите ли, – ответил Макфи, – я не хочу с вами ссориться. Однако я – занятой человек. Если это мистификация, я не назову вас обманщиком – вы вправе шутить. Но я не собираюсь оставаться здесь, чтобы надо мной шутили и дальше.
– Мистификация?
– Да. Я не говорю «фокус», поэтому не сердитесь. Я говорю о мистификации. Но прошу вас, скажите честно – это мистификация?
– Нет, разумеется. Ради Бога, что вы имеете в виду?
Макфи всмотрелся в Орфью – кажется, надеясь увидеть на его лице смущение; но Орфью не был смущен. Шотландец засунул руки в карманы и стал расхаживать по комнате, на его лице было написано безумие.
– Отлично, – сказал он. – Просто прекрасно. Если это не мистификация, то мы сошли с ума. Все. Весь мир сошел с ума. И мы слепы как кроты. – Он внезапно перестал ходить и резко обернулся к нам. – Вы хотите сказать, что никто из вас не понял, что это за здание? – он махнул рукой в сторону Темной Башни.
– Мне с самого начала показалось, что я уже видел его, – задумчиво проговорил Рэнсом, – но я не вспомнил, где именно.
– Тогда вы не совсем идиот, в отличие от всех остальных, – продолжил Макфи. – Вроде одноглазого среди слепых. – Он снова посмотрел на нас, будто ожидал ответа.
– Так что же мы должны понять? – наконец спросил Орфью.
– Слушайте, – ответил Макфи, – вы видели это здание тысячу раз. Причем тогда, когда шторы были подняты. – Он подошел к окну и поднял шторы. Мы все столпились за ним, чтобы выглянуть в окно, но Макфи только бросил взгляд на улицу и вернулся в комнату. – Я ошибся, – сказал он. – Его заслоняют дома.
Я уже стал подумывать, что Макфи выжил из ума, но вдруг Скьюдамор сказал:
– Вы же не имеете в виду… – и замолчал.
– Продолжайте, продолжайте, – сказал Макфи.
– Невероятно! – сказал Скьюдамор, и Орфью внезапно подхватил: – Я понял.
– И я, – подтвердил Рэнсом. – Темная Башня – полное подобие новой Кембриджской университетской библиотеки.
Наступило молчание.
Первым заговорил Орфью, пытаясь собрать воедино фрагменты того, что осталось от спокойствия.
– Сходство, конечно, есть, – начал он, – и отчетливое. Я благодарю вас за то, что вы на него указали. Что же до…
– Сходство, чтоб вас! – перебил его Макфи. – Они полностью идентичны, кроме вот этой башенки (он показал на экран), здесь она недостроена. Льюис, вы же умеете рисовать. Сядьте и сделайте небольшой набросок Темной Башни.
Я не очень хорошо рисую, но постарался изобразить что-то достаточно похожее. Когда я закончился, мы вышли в город, кроме Рэнсома, который добровольно согласился остаться за хроноскопом. К часу мы вернулись, мечтая получить ланч и кружку пива, которые нам обещал Орфью. Наше исследование заняло так много времени, потому что было сложно найти место, с которого было бы видно университетскую библиотеку с того же угла, как Темную Башню – и это, конечно, могло объяснить, почему мы до этого ее не распознали. Зато когда мы нашли нужную точку, теория Макфи стала неоспоримой. Орфью и Скьюдамор возражали против нее, пока это еще было возможно, причем Орфью говорил спокойно, изображая голос разума, а Скьюдамор с непонятной мне страстью. Казалось, он умоляет нас не верить в это. Но в конце концов они не могли спорить против фактов. Библиотека и Темная башня совпадали в мельчайших деталях, только одна была закончена, а другая пока нет.
Нам так хотелось пить, что о ланче не думалось. Мы выпили пива, потом уверились, спросив слугу Орфью, что мистер Кнелли закончил ланч и ушел из колледжа, спустились в общую комнату и позаимствовали оттуда хлеб и сыр.
– Что ж, – сказал Орфью, – сегодня, конечно, мы сделали важнейшее открытие. Макфи, вы имеете полное право над нами смеяться. Но по здравом размышлении я полагаю, что нам не стоит излишне удивляться. Наше открытие доказывает только, что время, за которым мы наблюдаем – будущее.
– Почему вы так полагаете? – спросил я.
– Очевидно, Темная Башня построена как копия библиотеки. В Шотландии есть копия Колизея, а в Оксфорде – копия Моста Вздохов. Кстати, обе ужасны. Вполне возможно, что люди из Иного Времени могли точно так же сделать копию того, что для них было бы древней Британской Библиотекой в Кембридже. Это неудивительно.
– А я думаю, что это крайне удивительно, – ответил Макфи.
– Почему же? – спросил Орфью. – Мы и раньше считали, что видим на экране примерно здешние места, хотя время нам было неизвестно. Иными словами, эти люди живут – или будут жить – в Кембридже. Библиотека просуществовала много тысячелетий и в конце концов рухнула, а теперь они строят копию. Может быть, у них есть какие-то суеверия на этот счет. Надо помнить, что для них это – глубокая древность.
– Это сложно, – сказал Макфи. – Слишком уж глубокая древность. Должно быть, она существовала за миллионы веков до их времени.
– Почему вы думаете, что это настолько далекое будущее?
– Поглядите на их анатомию. Человеческое тело изменилось. Если – что странно само по себе – и появилось нечто, способное ускорять эволюционный процесс, то для того, чтобы человеческая голова могла отрастить жало, в природе должно пройти очень много времени. Это измеряется не столетиями, а тысячелетиям и миллионами тысячелетий.
Я возразил:
– В наше время не все согласны, что эволюция непременно происходила настолько постепенно.
– Я знаю, – ответил Макфи. – Но они ошибаются. Я говорю о науке, а не о Батлере, Бергсоне, Шоу и обо всей их чуши.
-Я не имел в виду Бергсона, – начал я, но Скьюдамор внезапно перебил меня.
– Да перестаньте же вы! Какой смысл пытаться объяснить, почему в Ином мире есть университетская библиотека, когда невозможно объяснить, почему там есть я? У них есть одно наше здание; и, к несчастью, у них есть я. А может быть, сотни людей, которые еще живы здесь, и мы их просто не узнаем. И та скотина, первый Человек-с-Жалом – тот, который был им, пока у меня не выросло жало – вы помните, как он подошел к экрану и посмотрел на нас? Вы все еще думаете, что он нас не видел? Вы все еще думаете, что это всего лишь будущее? Разве вы не видите, что все… каким-то образом смешано с нами – что-то из нашего мира там, и что-то из их мира здесь.
Он говорил, опустив глаза, а когда поднял, то поразил нас изменившимся взглядом. Это не улучшило дела.
– Может быть, я говорю что-то неприятное, – продолжил он, – как профессор Рэнсом несколько дней назад. Хорошо, я признаю, что сейчас я не самый приятный собеседник. Посмотрим, что будет с вами, когда вы увидите себя в Ином Времени. Нет, конечно, я не жалуюсь. Это наука. И никто никогда не слышал о научных открытиях, которые не показывали бы, что реальный мир еще безумнее, бессмысленнее и опаснее, чем все думали. Я никогда не был верующим, но сейчас я думаю, что доктор Рэнсом прав. Я думаю, мы постучались в ту реальность, которая стоит за старыми сказками об аде, чертях и ведьмах. Я не знаю. Оказывается, рядом с нашим миром есть что-то грязное, и все это перемешано.
Рэнсом со своей обычной и великолепной естественностью и отзывчивостью смог подхватить Скьюдамора в этой глубине отчаяния.
– На самом деле, Скьюдамор, – сказал он, – я больше так не думаю. Мир, который мы видим через хроноскоп – не ад. Ведь там – кроме дергунцов и Людей-с-Жалом – есть несколько простых и довольно счастливых людей.
– Да, и простых людей превращают в зомби.
– Знаю, и это – беда. Но мир, в котором с людьми может случиться такое не по их вине – или, в конце концов, не только по их вине – это не ад: наш мир не намного отличается от этого. Мы должны признать его нашим миром. Если кто-либо случайно попадет туда….
Скьюдамор вздрогнул. Мы подумали, что Рэнсом поступает неразумно, однако сейчас я знаю, что он был прав. Он всегда оказывался прав.
– Даже если кто-либо попадет туда – а это хуже, чем увидеть там своего двойника – это будет просто несчастьем. А несчастье – это не ад, далеко не ад. Человек не может случайно попасть в ад, его не могут послать в ад – ад можно только выбрать.
Скьюдамор, который, во всяком случае, выслушал Рэнсома с напряженным вниманием, переспросил его:
– Но что вы сейчас думаете об Ином Времени?
– Хм, – сказал Рэнсом. – я, как и вы, сомневаюсь, что это всего лишь будущее нашего мира. Я согласен, что этот мир слишком переплетен с нашим. И я иногда задумывался, правильно ли мы делим время на прошлое, настоящее и будущее – нет ли какого-нибудь еще времени.
– Что вы имеете в виду? – спросил Орфью.
– Пока не знаю, – ответил Рэнсом. – Ну, например, абсолютно ли мы уверены, что то, что мы видим – это вообще время?
Помолчав, Орфью медленно проговорил:
– Нет. Думаю, нет. Не абсолютно. Это была всего лишь самая простая гипотеза.
За ленчем мы больше не сказали ничего. В этот же день произошли еще два события. Макфи, наблюдавший за хроноскопом днем, сказал мне за ужином, что «новый Человек-с-Жалом», «Двойник Скьюдамора», сейчас обитает в комнате с ковром. Мы не знали, куда делся прежний Человек-с-Жалом. Некоторые думали, что Двойник, вероятно, сразился с ним, как новый бык сражается со старым, чтобы стать главным в стаде. Орфью представлял себе, как новый Человек-с-Жалом мирно свергает старого с помощью дьявольской полиции. Все наше отношение к Иному Времени изменилось с тех пор, как мы узнали, что Людей-с-Жалом может быть больше одного. «Каста Людей-с-Жалом», – определил это Макфи. «Центрократия», – подтвердил Рэнсом.
Другое событие само по себе казалось неважным. В колледже что-то случилось с электричеством, и во время утреннего наблюдения Орфью зажег свечи.
4.
Кажется, было воскресенье, когда погас свет и в Кембридж позвали электриков – в любом случае, когда мы собрались в кабинете Орфью после ужина, мы все еще сидели при свечах. Небольшая лампочка перед хроноскопом, который работал на собственной батарее, почти не давала света. Шторы были опущены, горели свечи, и нам казалось, что мы сидим в комнате с коврами – и тут же я осознал с легким приступом отвращения, что нам предстоит увидеть еще один эпизод про Человека-с-Жалом.
Я впервые увидел Двойника с момента его преображения, и это было очень странное ощущение. Он уже был похож скорее на первого Человека-с-Жалом – больше, чем на Скьюдамора. Он был такой же желтовато-бледный и такой же неподвижный, причем бледность и неподвижность еще больше бросалась в глаза, потому что у него, в отличие от первого, не было бороды. И в то же время, впрочем, сходство со Скьюдамором не уменьшилось. Мы можем видеть подобное в лицах покойников. Они непоправимо изменились по сравнению с собой при жизни, но остались теми же. В нем может проявиться сходство с дальним родственником, которое мы раньше не замечали, но, кроме этого нового сходства, очевидным останется печальное единство мертвого и живого человека. Он все больше и больше становится похож на дедушку, но остается и собой. Что-то подобное случилось с Двойником. Он не перестал быть похожим на Скьюдамора: скорее уж, если я могу так сказать, он выглядел как Скьюдамор-похожий-на-Человека-с-Жалом. И поэтому мы могли рассмотреть черты лица Человека-с-Жалом в новом свете. Бледность, неестественное спокойствие, даже ужасный вырост на лбу – все это просматривалось сквозь знакомое лицо. И это было страшно. Я никогда не думал о том, чтобы жалеть первого Человека-с-Жалом и тем более не подозревал, что он мог бояться сам себя. А сейчас я понял, что думаю о его яде как о его боли: о том, что жало прорывается через измученный лоб. Поэтому, когда Двойник наклонил голову и бездушно пронзил первую жертву, мне стало стыдно. Это выглядело так, как если бы это был сам Скьюдамор – Скьюдамор в приступе безумия или в чем-то похожем на безумие – сделал какую-нибудь чудовищную – пусть и мелкую – мерзость. Я начал смутно понимать, как себя чувствует Скьюдамор. Представив себя на его месте, я стал подыскивать слова, которые ему хотелось бы услышать, но вдруг заговорил человек, которого никак не должно было бы здесь быть:
– Очаровательно. Очаровательно. Я и не знал, что в наше время можно найти такие качественные вещи.
Это был Кнелли. Никто не знал, что он пришел в обсерваторию вслед за нами.
– А… это вы? – неуверенно промямлил Орфью.
– Я надеюсь, что не помешал вам, дорогие мои, – величественно сказал старик. – Будет очень, очень любезно с вашей стороны, если вы позволите мне остаться. Это большая честь – присутствовать при демонстрации такого великого произведения искусства.
– Видите ли, мистер Кнелли, это не кинематограф, – подал реплику Макфи.
– Я ни на минуту не думал употреблять это отвратительное название! – торжественно произнес Кнелли. – Я понимаю, что подобная работа по-настоящему отличается от вульгарных постановок в современных театрах. И я ценю вашу сдержанность – или даже скрытность? Такую работу нельзя показывать британским обывателям. Но, Орфью, мне обидно, что вы не посвятили в тайну меня. Я полагаю, что уж я-то свободен от предрассудков. Дорогие мои, я проповедовал полную нравственную свободу творческой личности, когда вы учились в школе. Могу ли я спросить, кто же тот выдающийся гений, кому мы обязаны этой фантазией?
За то время, пока он говорил, в комнату с ковром вошли два человека, поклонились идолу, были схвачены и ужалены и вышли из комнаты в виде зомби. Скьюдамор не мог больше молчать.
– Вы хотите сказать, что вам нравится это? – закричал он.
– Нравится? – задумался Кнелли. – Разве великое искусство должно нравиться? Оно соответствует – воспринимается – постигается – претворяется.
Скьюдамор встал. Я не видел его лица.
– Орфью, – сказал он вдруг. – Мы должны найти способ проникнуть к этим тварям.
– Вы же знаете, что это невозможно, – ответил Орфью. – Мы это уже обсуждали. Мы не можем путешествовать во времени. У нас нет тела там.
– Мне уже не очевидно, что у меня нет там тела, – ответил Скьюдамор. А я-то все надеялся, что ему не придет эта мысль в голову!
– Я не уверен, что улавливаю ваше мнение, – произнес Кнелли, пребывая в полном убеждении, что обращаются к нему, причем заговорил он так уверенно, что никто не решился его перебить. – И я не думаю, что время может что-то изменить. Истинное искусство не подвластно времени. Но кто же автор? Кто сочинил эту сцену – эту великолепную массовку – эту блестящую угрюмую наглость? Чье это?
– Дьявола! – выкрикнул Скьюдамор.
– Вот как, – медленно проговорил Кнелли. – Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду. Возможно, о любом произведении искусства в его наивысшем проявлении можно сказать так. Разве старина Оскар не говорил этого?
Через долю секунды я осознал, что он кричит не нам, а кому-то на экране. После этого события стали развиваться так быстро, что я не могу их четко описать. Я помню, что на экране была девушка – высокая, стройная, темноволосая – вошла в комнату с коврами слева от помоста, как и многие жертвы до этого, и мужчины и женщины. Я помню в то же время вопль Орфью (кажется, что-то вроде «Стойте, болван!» – кажется, Орфью рванулся вперед, как футболист, перехватывающий мяч. Он пытался перехватить Скьюдамора, который внезапно и необъяснимо нырнул головой вперед прямо в хроноскоп. Затем, (в то же мгновение), я понял, что более сильный и молодой человек отбросил Орфью, я услышал звон разбитой электрической лампы, почувствовал, как Кнелли схватил меня дрожащей рукой за рукав, и осознал, что мы сидим на полу в кромешной тьме.
Какое-то время царила еще и абсолютная тишина. Затем я услышал звук, похожий на звук падающих капель – видимо, перевернулся чей-то стакан. Затем раздался голос Макфи:
– Кто-нибудь ранен?
– Я в порядке, – ответил Орфью с интонацией человека, который хочет показать, что он, разумеется, ранен. – Меня сильно ударили по голове, но все в порядке.
– А вы, Скьюдамор?
Но вместо Скьюдамора мы услышали голос Кнелли – этакое чистое хныканье, если так можно сказать о хныканье:
– Я потрясен. Если бы кто-нибудь налил мне стакан старого доброго бренди, то я смог бы вернуться к себе.
Макфи и Орфью, казалось, столкнулись лбами в темноте, потому что одновременно вскрикнули от боли. Сейчас комната наполнилась шумом и движением, потому что все одновременно искали спички. Кому-то это удалось. Вспыхнул огонек, я увидел темную фигуру – вероятно, Скьюдамора, – стоящую среди обломков хроноскопа. Затем спичка погасла.
– Все в порядке, – сказал Макфи. – Я нашел коробок спичек. Проклятье…
– Что случилось? – спросил я.
– Я открыл его вверх дном, и все спички выпало на пол. Погодите немного. Льюис, а вы как?
– Да тоже хорошо.
– А вы, Скьюдамор?
Ответа не было. Макфи нашел еще одну спичку и зажег свечу. Я понял, что смотрю прямо на лицо чужака. Затем после приступа ужаса я осознал, что это лицо Скьюдамора. Я думаю, что не узнал его по двум причинам. Во-первых, из-за того, как странно он смотрел на нас. Во-вторых, при свете свечей стало ясно, что он пробирается к двери. Пробирается – именно то слово. Он шел к двери спиной вперед так быстро, как только мог, не отводя взгляда от нас. Он вел себя как человек железной выдержки в кругу врагов.
– Что с вами, Скьюдамор? – спросил Орфью.
Юноша не ответил, и его рука уже легла на дверную ручку. Мы все оцепенело взирали на него, и тут Рэнсом внезапно вскочил с кресла.
– Быстрее, быстрее, не давайте ему выйти, – и сам бросился к фигуре, которая отступала к двери. Тот как раз сейчас открыл дверь, наклонил голову – этот жест показался нам жутко знакомым – боднул Рэнсома в живот и исчез.
Рэнсом согнулся и несколько минут ничего не мог гворить. Кнелли снова начал бормотать что-то о бренди, когда Макфи повернулся к Орфью и мне:
– Мы все сошли с ума? – спросил он. – Что происходит? Сперва Скьюдамор, а теперь Рэнсом. И куда ушел Скюдамор?
– Не знаю, – сказал Орфью, сокрушенно разглядывая обломки хроноскопа, – и боюсь, что не хочу знать. Этот юный идиот сломал работу целого года, вот что я вижу.
– А зачем он так бросился на вас?
– Не на меня, а на хроноскоп. Он попытался пройти «сквозь» него, осел.
– То есть… попасть в То время, вы хотите сказать?
– Ну да. Хотя это то же самое, что попасть на луну через телескоп.
– Но почему он так сделал?
– Из-за того, что увидел на экране.
– Разве там было что-то хуже того, что мы уже видели много раз?
– Так вы не поняли! – сказал Орфью. – Гораздо хуже. Девушка, которая вошла в комнату – второй двойник.
– О чем вы?
– Я тоже не поверил своим глазам. Она была точь-в-точь похожа на одну женщину – женщину из нашего времени – как тот прежний двойник на Скьюдамора. На Камиллу Бэмбридж.
Это имя нам ни о чем не говорило. Орфью сел и нетерпеливо взмахнул рукой. – Ах, да, вы же не знаете, – сказал он. – Камилла Бэмбридж – это та девушка, на которой он собирался жениться.
Макфи присвистнул.
– Не браните этого беднягу, Орфью, – сказал он. – От такого и более здоровые головы могли свихнуться. Сперва увидеть свою копию, а затем – как он собирается сделать это с копией твоей возлюбленной… Я хотел бы знать, где он сейчас.
В это время к Рэнсому вернулся дар речи.
– Я тоже, – сказал Рэнсом. – Я тоже очень хочу это знать. Ради всего святого, почему вы не помогли остановить его?
– А зачем его останавливать? – спросил я.
– А разве не ясно? Хорошо, не будем спорить, об этом можно поговорить потом.
Кажется, Макфи первый понял, что Рэнсом имеет в виду. Я не понял, но когда увидел, как остальные двое выходят из комнаты, я пошел за ними. Орфью остался позади, погруженным в исследование обломков хроноскопа. Кнелли все еще массировал ушиб и бормотал про старое доброе бренди.
Рэнсом сперва повел нас к большим воротам колледжа. Было около девяти, и в домике привратника горел свет. Когда я догнал остальных, привратник как раз объяснял Рэнсому, что он не видел, чтобы мистер Скьюдамор выходил.
– Из колледжа есть другой выход? – спросил Рэнсом.
– Только ворота святого Патрика, сэр, – ответил привратник, – и они закрыты во время каникул.
– А у мистера Скьюдамора есть ключ?
– Должен быть, – ответил привратник. – Но я полагаю, что он его потерял. Он одалживал у меня мой ключ позавчера вечером и вернул вчера утром. Я еще тогда сказал себе: а, мистер Скьюдамор приехал и опять потерял ключ! Если я его увижу, передать ему что-нибудь?
– Да, – ответил Макфи, немного подумав. – Скажите ему, что все хорошо, и пусть он придет к профессору Орфью, как только сможет.
Мы вышли из домика.
– Быстро, – сказал Рэнсом. – Я пойду в его комнату, а вы – к другим воротам.
– Идем, – ответил Макфи. Я хотел расспросить его, но он побежал вперед, и через несколько минут мы были у ворот святого Патрика. Я не знаю, что он надеялся увидеть здесь, но он был очень разочарован.
– Да что же, в конце концов, случилось? – спросил я, когда он повернулся от ворот, но тут же послышались торопливые шаги и на другом конце дорожки появился Рэнсом.
– В комнатах пусто! – закричал он.
– Он может быть в любой другой комнате? – закричал в ответ Макфи, махнув рукой на ряды окон, выходивших на маленький двор – каждый, кто жил в колледже во время каникул, может представить себе их особую мертвую невыразительность.
– Нет, – сказал Рэнсом, – слава Богу, они закрыты.
– А вы не хотели бы все-таки объяснить мне, – начал было я, но Макфи внезапно стиснул мне руку и показал наверх. Рэнсом как раз подошел к нам: мы втроем стояли вместе, стараясь не дышать, и смотрели вверх.
Та часть здания, которая загораживала нам вид на запад, была обычным университетским зданием. Два этажа с окнами во всю стену, с рядами зубцов, а затем слуховые окна за зубцами, защищенные от высокой и крутой крыши. Небо было ясным и слегка отливало зеленовато-голубым, как это иногда бывает на закате. А по черепице, отчетливый, как фигура, вырезанная из бумаги, двигался человек. Он не полз на четвереньках и даже не балансировал руками: он шел, сложив руки за спиной, так спокойно, как я бы шел по земле, и медленно поворачивал голову, как бы осматривая окрестности.
– Да, это он, – сказал Макфи.
– Он сошел с ума? – уточнил я.
– Гораздо хуже, – ответил Рэнсом и продолжил, – смотрите, он собирается прыгнуть вниз.
– Причем на ту сторону, – добавил Макфи.
– Быстрее! – закричал Рэнсом. – Он окажется в переулке Патрика. Это хоть какой-то шанс.
Мы тут же метнулись назад к большим воротам, все вместе. Мы бежали так быстро, как могли, но я успел увидеть достаточно, чтобы убедиться, что Скьюдамора нужно схватить любыми средствами. Привратник, кажется, двигался безумно медленно, когда выходил из своего домика, чтобы открыть боковую дверцу. Я буквально чувствовал каждую секунду, когда он копался в поисках ключа, непрерывно болтая, а мы с Рэнсомом толкались, мешая друг другу протиснуться в узкое отверстие, а Макфи ворчал сзади. В конце концов мы вышли и побежали мимо колледжа в переулок Патрика – маленький тихий переулок между двумя колледжами, отделенный от оживленного шоссе рядом столбов. Я не знаю, сколько мы пробежали там – мы перешли через мост и уже видели автобусы и машины, идущие по шоссе далеко за рекой. Очень трудно бежать, когда ты даже не знаешь, где преследуемый – впереди или сзади. Мы старались бежать сразу в нескольких направлениях. С бега мы перешли на быстрый шаг; потом просто бродили туда-сюда. В конце концов, примерно в половине одиннадцатого, мы остановились (снова в переулке святого Патрика) и вытерли пот со лбов.
– Бедняга Скьюдамор, – вздохнул я. – Может быть, это все-таки временно.
– Временно? – переспросил Рэнсом так, что я некоторое время ничего не мог говорить.
– Что такое? – спросил я.
– Вы сказали «временно». А как вы надеетесь вернуть его обратно? Особенно после того, как мы потеряли второго?
– О чем вы говорите? Какого второго?
– Того, кого мы сейчас ловили.
-То есть Скьюдамора?
Рэнсом посмотрел на меня долгим взглядом.
– Ах, вот оно что! – сказал он наконец. – Это не Скьюдамор.
Я вытаращился на него, не понимая, что думать, но чувствуя, что происходит нечто ужасное. Рэнсом продолжал.
– Это не Скьюдамор меня толкал. Разве он был на него похож? Почему он не отвечал нам? Почему он пятился из комнаты? Почему он так боднул меня головой? Если бы Скьюдамор захотел драться, он бы дрался не так. Разве это не очевидно? Когда он так опустил голову, это стало похоже на то, как он делал – то есть чем он привык работать. То есть жалом.
– Так вы имеете в виду, – начал я, борясь с тошнотой, – вы имеете в виду, что на крыше мы видели… Человека-с-Жалом?
– Я думал, вы это понимаете, – ответил Рэнсом.
– Тогда где же настоящий Скьюдамор?
– Помоги ему, Господи! – воскликнул Рэнсом, – Если он жив, то он в Темной Башне в Том Времени.
– Он прыгнул сквозь хроноскоп? Но это же немыслимо, Рэнсом. Орфью же объяснял нам, что это просто аналог телескопа? То, что мы там видим, недоступно для нас, они за миллионы лет до нас.
– Я знаю теорию Орфью. Но что говорят нам факты? И разве теория объясняет, почему в Том Времени множество подобий чего-то из нашего мира? Что вы думаете, Макфи?
– Я думаю, – сказал Макфи, – что сейчас очевидно ясно одно. Орфью работал с силами, которые сам не понимал, и никто из нас не знает, где – или когда – это Иное Время и как оно соотносится с нашим.
– За исключением того, – продолжил Рэнсом – что в нем есть копии из нашего мира – одно здание, один мужчина и, видимо, одна женщина. Могут быть и другие копии.
– Но все-таки, как вы думаете, что произошло? – спросил я.
– Вы помните, как Орфью в первый вечер говорил, что путешествия во времени невозможны, потому что у вас не будет тела в том времени, когда вы туда попадете. Разве не ясно, что если в двух временах есть копии, то эта сложность преодолима? Иными словами, я думаю, что у Двойника было не просто примерно такое же тело, как у Скьюдамора, а то же самое: я имею в виду, те частицы, которые составляют тело Скьюдамора в 1938 году, составляют тело этого дьявола в Ином Времени. Если это было так, и если вы каким-то образом сблизите два этих времени, то… понимаете?
– Вы имеете в виду, что они могли… поменяться местами?
– В общем, да. Скьюдамор, под воздействием сильных эмоций, совершил нечто вроде психологического скачка или прыжка в Иное Время. В обычной ситуации не произошло бы ничего – или, возможно, он бы погиб. Но, к несчастью, случилось так, что тело – точно такое же, как то, которым он пользовался в свое время – ждало его там. Того, кто занимал тело в Том Времени, просто вытолкнули из тела – но поскольку точно такое же тело ждало его в 1938 году, он неизбежно должен был скользнуть в него и оказаться в Кембридже.
– Это очень сложно осознать, – сказал я. – Я не уверен, что понял про два тела.
– В том-то и дело, что это не два тела. Это одно тело, которое существует в двух разных временах – как это дерево существует вчера и сегодня.
– А что вы думаете, Макфи? – спросил я.
– Что ж, – ответил Макфи. – Я, в отличие от нашего друга, не могу согласиться с простой теорией, опирающейся на существование души, и поэтому для меня все сложнее. Но я согласен, что с того момента, как хроноскоп разбился, поведение тела Скьюдамора именно таково, какого мы бы ожидали от Человека-с-Жалом. Как ученый я готов работать с гипотезой Рэнсома. И я должен добавить, как человек, наделенный страстями, чувствами и воображением, что я не чувствую – видите, я говорю о чувствах! – никаких сомнений относительно того, что Рэнсом прав. Но меня беспокоит еще одно.
Мы с Рэнсомом повернулись к нему.
– Я хотел бы понять про эти копии, – продолжил Макфи. – Для того, чтобы те же самые частицы собрались в человеческое тело два раза, шансов слишком мало. В сущности, их почти нет. А у нас таких случаев два – парень и та девушка. И еще и это здание! Знаете, что-то многовато совпадений.
Он замолчал на несколько секунд, а затем, хмуря брови, продолжил, скорее для себя:
– Я не знаю. Я ничего не знаю. Но не может ли это быть совсем иначе? Не может ли быть так, что мы поймали время, в котором есть копии нашего, но эти копии стягивают два наших времени вместе – словно силой притяжения. Если в двух разных временах есть подобные частицы материи, то будет проще… и если они содержат идентичные свойства, то они могут притягиваться… не знаю. Глупость какая-то.
– С этой точки зрения, – задумчиво сказал Рэнсом – хроноскоп играет второстепенную роль.
– Да! – воскликнул Макфи. – Что, в сущности, делает хроноскоп? Он не создает сам феномен, он позволяет нам его увидеть. Все произошло до того, как Орфью изобрел инструмент, и происходило бы, неважно, изобрел он его или нет.
– А что вы подразумеваете под словом «все»? – спросил я.
Макфи ответил после долгой паузы:
– Я совсем не знаю. Но я думаю, это больше, чем то, что предполагал Орфью.
– Тем не менее, – перебил нас Рэнсом, – нам нужно вернуться к Орфью и составить план действий. Это существо сейчас может удаляться от нас куда угодно.
– Я все-таки полагаю, что он ничего не может сделать без жала, – предположил я.
– Я бы не был в этом так уверен, – ответил Рэнсом. – Но я думаю о другом. Вы не понимаете, что единственный способ вытащить Скьюдамора – это снова совместить его с Человека-с-Жалом в одной точке пространства с помощью хроноскопа? Если мы потеряем Человека-с-Жалом, то мы лишимся этой последней надежды.
– В таком случае, – сказал я, – он тоже должен вернуться к нам, по той же причине, если он хочет попасть в свое время.
Мы уже подошли к воротам колледжа и невольно задумались о том, что же мы скажем Орфью, как вдруг калитка открылась и появился сам Орфью – я никогда не видел его в такой ярости. Он желал знать, где, черти бы нас взяли, нас носило, и почему мы его бросили разбираться со всей этой лабудой. Мы, тоже не в самых вежливых выражениях, поинтересовались, какую лабуду он имеет в виду.
– Эту чертову женщину, – рыкнул Орфью. – Ну, невесту Скьюдамора. Мисс Бембридж. По телефону. А вот теперь скажите, что мы ей будем объяснять, когда она завтра приедет сюда?
Последний раз редактировалось: Pietro (Вс Апр 01, 2018 9:52 pm), всего редактировалось 1 раз
Теперь повествование перейдет к Скьюдамору. Читатель должен помнить, что он рассказал нам свою часть истории гораздо позже, постепенно, и мы постоянно перебивали его или просили что-то повторить. Но здесь и сейчас я изложу историю в прямой последовательности, чтобы вам было удобно читать. Разумеется, я что-то опущу с литературными целями, чтобы следующие несколько частей не были для вас настолько затянутыми, как для нас тянулись несколько следующих недель. Но главной моей целью будет не литературное изложение.
Как говорил Скьюдамор, он не знал, что будет делать, когда встал и бросился на хроноскоп. Конечно же, если бы у него была возможность подумать, он бы никогда так не поступил, потому что, как и мы все, думал, что хроноскоп – это нечто вроде телескопа. И, конечно же, не верил, что через него можно проникнуть в Иное Время. Все, что он знал – что невыносимо видеть Камиллу в руках Человека-с-Жалом. Он чувствовал, что либо он убьет кого-нибудь – желательно Человека-с-Жалом, но если не получится, то кого угодно другого – либо сойдет с ума. В общем, он взбесился.
Он помнил, как бросился вперед, выставив руки, но не услышал звука разбитого стекла. Выглядело это так, как если бы его руки сразу нашли руки девушки. Он почувствовал торжество: ему показалось, что он вытащил Камиллу из Иного Времени, прямо через экран хроноскопа в комнату Орфью. Он, казалось, кричал что-то вроде «Все хорошо, Камилла. Это я».
Перед его лицом была спина девушки, а он держал ее за локти. Она развернулась и посмотрела на него через плечо. Он все еще думал, что это Камилла, и совсем не удивился, что она такая бледная и так испуганно смотрит. Затем он почувствовал, что она обмякла в его руках, и понял, что она потеряла сознание.
Он вскочил – потому что оказалось, что он сидит – и положил ее в свое кресло, одновременно призывая нас на помощь. В это время его повествование стало особенно странным. Точнее, именно сейчас и произошло самое странное. Все это было больше похоже на то, что он встретил Камиллу во сне, а не наяву – но, как и сон, все это принималось без вопросов. Но пока он звал нас, он заметил еще кое-что. Во-первых, он понял, что кричит не на английском языке. Во-вторых, кресло, в которое он положил Камиллу, не было одним из кресел в комнате Орфью – и он сам был одет не в свой обычный костюм. Но больше всего его потрясло, что после того, как он положил девушку в кресло, он чувствовал только одно желание, желание немыслимого содержания и немыслимой силы. Он хотел жалить. Он чувствовал облачко боли во лбу и понимал, что его голова сгорит, если он не ужалит. И в какой-то особенно ужасный момент ему казалось, что самым естественным будет ужалить Камиллу. Иначе зачем бы она здесь?
Конечно, Скьдамор читал психоаналитиков и прекрасно знал, что при измененном состоянии сознания самые естественные желания принимают уродливые формы. Но он был уверен, что с ним происходит что-то другое. Он до сих пор помнил боль и давление во лбу, и это не оставляло сомнений. Его желание имело естественную физиологическую основу. Он был переполнен ядом и хотел избавиться от него.
Как только он понял, что его тело заставляет его что-то делать, он отступил на несколько шагов от кресла. Он решил, что лучше какое-то время не смотреть на девушку, даже если она нуждается в помощи: ему лучше к ней не подходить. Он стоял так, со стиснутыми руками, стараясь успокоить бунтующие чувства, и успел осмотреться. Разумеется, он оказался в ковровой комнате Темной Башни. Справа была галерея с балюстрадой, которую он так хорошо знал. Слева – та часть комнаты, которую он до этого никогда не видел. Она была совсем небольшая, примерно двадцать футов длиной, стены полностью были покрыты такими же украшениями, как я описывал раньше. В дальней стене была другая дверь, и по всей ширине комнаты тянулось низкая каменная широкая скамья. Но между ними и скамьей было нечто, от чего ему стало трудно дышать: сломанный хроноскоп.
В целом он был похож на прибор, который сделал Орфью. У него была деревянная рама, которая сейчас поддерживала обломки экрана. На столике перед ним висел серый скрученный предмет, который было невозможно не узнать. С внезапным приступом надежды Скьюдамор подошел проверить хроноскоп, но он оказался разбит надвое и совершенно бесполезен.
Скьюдамор сохранил самообладание, и это было его самым большим подвигом. Он сам объяснял это тем, что испугался настолько сильно, что его мозг отказывался это принять, и потому оставался относительно спокойным. Скьюдамор понял как некую абстрактную информацию, что у него нет надежды вернуться в свой мир, что он попал в мир, который ему совершенно незнаком, и что он сам изменился физиологически, так что у него появились ужасные и, видимо, неотменимые желания. Но он словно не реагировал на это эмоционально. Во всяком случае, он так рассказывал потом. Но я все равно думаю, что он проявил необычайное мужество.
В это время девушка открыла глаза и воззрилась на него с выражением запредельного ужаса. Он постарался улыбнуться ей, но понял, что мускулы лица практически неприспособленны для улыбки.
– Все в порядке, – проговорил он. – Не бойся. Я тебя не ужалю.
– Что это? – прошептала девушка. – О чем ты говоришь?
Прежде чем рассказывать дальше, нужно объяснить, что пока Скьюдамор жил в Ином Времени, он без проблем понимал и мог говорить на языке, который, разумеется, не был английским, но он не мог разделить речь на отдельные слова и понять их. Орфью и Макфи пришли к выводу, что это подтверждает теорию об обмене телами между ним и его двойником. Когда Скьюдамор оказался в Ином Времени, он не приобрел новых знаний в буквальном смысле, но его новые уши, язык и голосовой аппарат много лет приобретали эти знания и понимали звуки языка Иного Времени, и его мозг ассоциировал эти звуки с определенными понятиями. Он пользовался языком, которого он, говоря обычными словами, не «знал». Эта точка зрения подтверждалась и тем, что когда в Ином Времени он задумывался о том, что он собирается сказать, или даже замолкал для того, чтобы выбрать слово, он сразу терял дар речи. И если он не понимал, что ему говорит житель Иного Мира, то он не мог повторить определенное слово и спросить, что оно значит. Фраза должна была восприниматься целиком. Когда все было хорошо и он не сосредотачивался на значении слов, то он все понимал; но он не мог анализировать речь с лингвистической точки зрения или делить ее на части речи.
– Все в порядке, – повторил Скьюдамор. – Я сказал, что не ужалю тебя.
– Не понимаю, – снова прошептала девушка.
Следующую реплику Скьюдамор не смог сказать. Он хотел сказать: «И слава Богу, что не понимаешь», но оказалось, что в языке нет слов для этого оборота. Он еще, конечно, не понимал лингвистической ситуации, в которой он оказался, и был потрясен от невозможности сказать что-либо. Тогда он заговорил о другой стороне происходящего.
– Ты ведь узнаешь меня? – спросил он.
– Конечно же, я узнаю тебя, – ответила девушка. – Ты Повелитель Темной Башни и Единорог Восточной Равнины.
– Но ты же знаешь, что я не всегда был таким. Ты знаешь, кто я на самом деле. Камилла, ты знаешь меня? Что бы с нами не сделали, ты все еще Камилла?
– Я – Камилла, – ответила девушка.
Здесь я снова должен прервать повествование. Совершенно невероятно, чтобы Скьюдамор употребил слово «Камилла» или что девушка назвалась именно так. Конечно, он назвал ее каким-то именем, которое в Ином Времени ассоциировалось именно с этой женщиной и которое она знала как свое имя. Во всяком случае, оно звучало для него как ее имя, когда он вспоминал эту беседу и пересказывал ее нам, на английском языке, со своими ушами, языком и мозгом. Но тогда он этого не понимал. Ее ответ укрепил его в вере, что эта женщина и есть Камилла Бембридж, тоже каким-то образом оказавшаяся в Ином Мире.
– А кто я? – спросил он.
– Зачем ты испытываешь меня? – взмолилась девушка. – Ты же знаешь, что напоминать единорогам о том, кем они были тогда, когда еще были обычными людьми – запрещено.
– Я ничего не знаю об этом законе, Камилла. И как этот закон может изменить то, что есть между мной и тобой?
Она не ответила.
Скьюдамор подошел чуть ближе. Он пришел в недоумение, и слова Камиллы, казалось, еще больше сокрушили известный ему мир.
– Камилла, – заговорил он, – не смотри на меня так! Я не понимаю, что случилось с нами, но не значит же это, что ты больше не любишь меня?
Девушка потрясенно посмотрела на него.
– Ты смеешься надо мной, – сказала она. – Как ты можешь любить меня, когда ты стал таким, как сейчас?
– А я не хочу быть… таким, – ответил Скьюдамор. – Я хочу вернуться назад, туда, где мы были. Но даже если я останусь здесь на сотни лет, я не перестану любить тебя – хотя я не имею права ожидать, что ты будешь любить… единорога. Но можешь ли ты забыть это хотя бы сейчас, пока мы здесь? Должен же быть пусть домой. Мы должны как-то попасть туда.
– Ты имеешь в виду – в лес? – спросила девушка. – Ты хочешь сбежать туда? Но это невозможно. Белые всадники убьют нас. Но ты опять пытаешься искушать меня. Оставь меня. Я никогда не говорила, что я хочу убежать. Я никогда не вспоминала твоего прежнего имени. Я никогда не говорила, что все равно люблю тебя. Разве ты хочешь, чтобы меня сожгли?
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – ответил Скьюдамор. – Кажется, ты думаешь, что я твой враг. И кажется, ты знаешь об этом месте больше, чем я. Ты здесь дольше?
– Я здесь всю жизнь.
Скьюдамор застонал и прижал руку ко лбу. Через мгновение он отнял ее, вскрикнув от боли. Если он и забыл о том, что у него во лбу жало, сейчас этому было отчетливое доказательство. На руке выступила небольшая капля крови, но у него закружилась голова от боли и он почувствовал, как яд проникает в тело. На какую-то страшную минуту он подумал, что сейчас он превратится в дергунца; но, разумеется, тело Человека-с-Жалом было защищено от воздействия собственного яда. Его рука распухла и болела несколько дней, но в остальном он остался здоров. Однако у этого происшествия был еще один результат, пусть за него и пришлось поплатиться болью. Давление во лбу утихло, напряжение уменьшилось, а желание ужалить вовсе пропало. Он почувствовал, что снова владеет собой.
– Камилла, любимая, – сказал он, – с нами обоими случилось что-то ужасное. Я скажу, что случилось со мной, а затем ты скажи, что случилось с тобой. Но я боюсь, что в твою память каким-то образом проникли, а в мою – нет. Ты не помнишь никакого иного мира – или какой-нибудь иной страны? Я – помню. Мне представляется, что до сего дня мы с тобой жили в совсем другом месте, носили другую одежду, и наши дома были не похожи на этот. Мы любили друг друга и были счастливы вместе. У нас было множество друзей, они были добры к нам и желали нам счастья. Там не было Людей-с-Жалом и дергунцов, и у меня не было этой ужасной штуки на голове. Ты помнишь это?
Камилла грустно поникла головой.
– Тогда что ты помнишь? – спросил он.
– Я помню, что я была здесь всегда, – ответила она. – Я помню детство, помню, как мы встретились в первый раз, у сломанного моста, там, где начинается лес. Ты тогда был мальчиком, а я – совсем малюткой. Я помню, как умерла моя мать, и помню, как ты говорил со мной на следующий день. Помню, как мы были счастливы, и помню, как мы придумывали, что будем делать дальше, и так до того самого дня, когда ты… изменился.
– Но ты же помнишь меня? Настоящего меня? Ты знаешь, кто я?
Девушка встала и посмотрела ему в лицо.
– Да, – ответила она. – Ты – Майкл.
Опять-таки я не уверен, что она произнесла именно то слово, которое я написал; но Скьюдамору показалось, что он услышал свое имя. И показалось, что она говорит это с бесстрашием мученика, словно она предает свою жизнь в его руки. Он понял это даже сейчас, но окончательно осознал лишь тогда, когда покинул тот мир, что если бы он был настоящий Человек-с-Жалом, то она не должна была бы вспоминать его имя под угрозой смерти. Должно быть, именно сейчас, когда она встала и сказала это ему, он поверил окончательно, что она – не настоящая Камилла. Он сам, любя ее, не мог объяснить, почему. Самое большее, что он мог сказать, что настоящая Камилла «очень чувствительна». А мы, остальные, познакомившись с настоящей Камиллой во время его отсутствия, понимали это предельно ясно. Она была не из тех женщин, которая смогла бы рисковать жизнью или даже удобством во имя истинной любви или чего-либо еще.
– Ты права, – ответил он. – Ты – Камилла, а я – Майкл, и так будет всегда, что бы с нами ни были и как бы ни изменилось наше сознание. Будем держаться за это. Ты можешь поверить в то, что я говорил тебе – что мы не принадлежим этому миру, мы – из лучшего мира, и мы должны вернуться обратно, хотя это и трудно?
– Мне сложно в это поверить, – ответила девушка. – Но я поверю, если ты мне так говоришь.
– Прекрасно, – сказал Скьюдамор. – Теперь скажи, что ты знаешь об этом мире. Кажется, ты не имеешь представления, зачем ты здесь?
– О чем ты? Разумеется, я знаю, зачем я здесь. Я пришла сюда, чтобы испить настоящей жизни, чтобы стать слугой Великого Мозга. Пришла я сюда, потому что мое имя назвали, и я была этому рада, потому что думала, что ты пропал.
Скьюдамор смутился.
– Но… Камилла, – сказал он, – когда я сказал, что не ужалю тебя, ты не поняла меня.
Она посмотрела на него так, словно он говорил нечто, во что трудно поверить. Так выглядит человек, которому сказали, что все его представление о жизни неверно. Ответила она почти шепотом:
– Так вот как это делается!
– Ты хочешь сказать, что это неизвестно? – спросил он.
– Никто из нас не знает, как это делается. Никто не видит Человека-с-Жалом после того, как ему дают одежду – никто из обычных людей. Мы не знаем даже, где он, хотя про это рассказывают разные истории. Когда я вошла в комнату, я не знала, что здесь ты. Нам приказывают не оглядываться и молиться… Ему, – Камилла показала за плечо Скьюдамора, он оглянулся и увидел многотелого идола, о котором он совсем забыл. Взглянув на Камиллу, он увидел, что она поклонилась и стала шевелить губами.
– Нет, нет, Камилла! – поспешно заговорил Скьюдамор, сам не зная почему. Она остановилась и посмотрела на него. Затем по ее лицу постепенно разлился румянец, и она опустила глаза – пожалуй, они оба не поняли, почему.
– Продолжай, – сказал Скьюдамор.
– Нам говорили, – сказала Камилла, – что мы должны молиться этому… образу, и тогда он придет сзади, возложит сотни рук нам на голову и вдохнет в нас дыхание жизни, так что отныне будем жить не мы, но он. Никто и не думал, что это делает Единорог. Говорят, что ваше жало не для нас, но для врагов.
– Но те, кто прошли через это – разве они ничего не рассказывают?
– А как они могут рассказать?
– Почему бы и нет?
– Они не говорят.
– Ты хочешь сказать… они немые? – сказал Скьюдамор.
– Они… я не знаю, как это для них, – ответила девушка. – Им не нужны слова, потому что они живут единой жизнью, которая гораздо выше, чем их собственная. Они выше речи.
– Бедняги! – сказал Скьюдамор, обращаясь скорее к себе.
– Так ты хочешь сказать, что они несчастны? – сказала девушка. – Про них тоже говорили неправду?
– Несчастны? – ответил Скьюдамор. – Я не знаю. Может быть, они счастливы, но ни ты ни я не назовем это счастьем.
– А нам говорили, что одно мгновение их жизни превосходит блаженством все остальное и слаще тысячи лет нашей радости.
– И ты не верила этому?
– Я не хотела.
Она посмотрела на него с любовью. Он подумал, что в том мире Камилла не любила его так. Он не мог подойти и поцеловать его – ему помешало бы жало. Он мог бы повернуть голову, разумеется, но он не хотел, чтобы его лицо, каким оно было сейчас, оказалось бы рядом с ней.
Они молчали. Он понимал, что ему нужно узнать об этом мире больше, чтобы составить план действий, но не мог решиться начать, представляя себе глубину своего невежества и множество вопросов, которые он должен задать. Стоя так, он постепенно осознал, что снаружи раздается и постепенно нарастает какой-то шум. С тех пор, как он оказался в Ином Времени, он слышал далекий шум – шум молотов, крики рабочих, но все это не касалось его. Сейчас было что-то другое. Шум был похож на бунт и восстание. Крики и возгласы иногда затихали, и тогда слышался топот шагов.
– Ты знаешь, что происходит? – сказал он, одновременно осматривая комнату и понимая, что окна – незастекленные и продолговатые – расположены слишком высоко, и он не сможет выглянуть наружу.
Камилла не успела ответить. Распахнулась дверь – не та дверь около галереи, а дверь рядом с каменным троном. В нее ворвался человек, упал на одно колено – так, словно боялся упасть по-настоящему – и закричал:
– Белые всадники, повелитель! Белые всадники восстали!
6.
У Скьюдамора не было времени обдумать ответ, и это его спасло. Безо всякого участия своей воли он понял, что отвечает – спокойно и холодно, словно отдавая приказ:
– Хорошо. Вы знаете свои обязанности?
Его тело хорошо знало, как себя вести; это была удача. Вошедший вздрогнул немного, как собака от удара, и сказал тише:
– Да, повелитель. Новых приказаний нет?
– Новых приказаний нет, – ответил Скьюдамор полностью хладнокровно внешне, и человек, низко поклонившись, немедленно исчез. Впервые с того момента, как Скьюдамор проник через хроноскоп, он почувствовал желание смеяться: ему начинала нравиться игра совпадений, в которую он был втянут. Он оказался человеком, который не принадлежит ни к одной из общественных категорий Мира, о которых он знал, и ему это нравилось. Он – словно Человек-с-Жалом, но без жала. Он во всем принадлежит к касте людей-с-жалом, кроме умения жалить – у него черная одежда, черные волосы и бледное лицо.
Он хотел спросить Камиллу, кто был этот вошедший, но звуки снаружи привлекли его внимания. Он слышал крики, грозные голоса, стоны от боли, звон стали о сталь громче всего – стук копыт.
– Я должен увидеть это, – сказал он. – Может быть, если залезть на кресло…
Но кресло было либо прикреплено к полу, либо было слишком тяжелым, так что он не мог его сдвинуть и подтащить к окну. Он подошел было к дальнему краю комнаты, залез на каменное сиденье, а затем на галерею, но как ни вставал он на цыпочки и не тянул шею, он видел только небо. Шум рос. Было ясно, что идет битва. Теперь раздавались грозные удары, словно враги ломились в двери Темной Башни.
– А кто такие эти Белые всадники? – спросил он.
– Майкл, – отчаянно спросила Камилла, – разве ты и это забыл? Они – дикари, людоеды, они разрушили почти весь мир.
– Почти весь мир?
– Ну да. А теперь пришли сюда – и уже половина острова в их руках. Но как же ты не знаешь? Поэтому нас все больше и больше призывают служить Великому Мозгу, и нам приходится работать больше и жить хуже – нас осталось мало. Мы прижаты к стене. Когда они убьют и нас, то разрушат все человечество.
– Ясно, – задумчиво сказал Скьюдамор. – Я ничего этого не знаю.
Этот рассказ представил ему происходящее в ином свете. Наблюдая за Иным Временем через хроноскоп, он видел, как ему казалось, чистое зло, и не думал о его причинах.
– Камилла, – продолжил он расспросы, – если они дикари, то почему мы не можем их победить?
– Не знаю, – ответила она. – Их много, и они очень большие. Их сложно убить – сложнее, чем нас. И их становится больше и больше. У нас мало детей, а у них – много. Я мало знаю об этом.
– Кажется, шум затихает. Как думаешь, наши убиты? – он пришел в ужас, осознав, что назвал людей Иного Времени «нашими».
– Тогда шума было бы больше, ведь Белые всадники ворвались бы в Башню.
– Верно, – сказал Скьюдамор. – Может быть, они все перебиты.
– Наверное, их было немного. Они впервые пришли сюда. В следующий раз их будет больше.
– Слушай! – резко сказал Скьюдамор. Казалось, что снаружи воцарилась полная тишина, и в тишине слышался один голос, что-то провозглашавший громко и монотонно. Скьюдамор не понимал, о чем он говорит. Затем снова раздался стук копыт, постепенно затихая.
– Они ушли, – сказала Камилла.
– Да, кажется, – подтвердил Скьюдамор. – Но, любимая, это может быть хуже для нас, чем если бы они победили. Тот человек вернется с минуты на минуту, и что мне делать с тобой? Если я не ужалю тебя, то разрешат мне держать тебя здесь?
– Если ты скажешь, что я не гожусь для того, чтобы стать слугой Великого Мозга, меня бросят в огонь.
Ее слова вернули Скьюдамора к реальности. Он понял, что не хотел бы больше назвать этих людей «нашими».
– А если я скажу, что ты просто останешься здесь – так, как есть?
Она воззрилась на него с изумлением.
(в рукописи пропущен лист 49)
- …стать грустным народом.
– Осмелюсь сказать, да. И, возможно, завистливым, ревнивым и злобным народом.
– Ты все время учишь меня тому, о чем мы не могли и помыслить.
– Слушай! – снова сказал Скьюдамор. Дверь открылась, и на пороге появился тот же, кто приходил прежде.
– Приветствую, повелитель, – заговорил он, преклонив колено. – Как никто и не мог усомниться, вы усмирили варваров и заставили их бояться вашего имени.
– Рассказывайте, – приказал Скьюдамор.
– Они вышли из северного леса, – сказал посетитель, – и их кони скакали так быстро, что ваши разведчики с трудом успели сюда раньше них, и они напали на нас прежде, чем гарнизон башни пришел в боевую готовность. Они направлялись к северным воротам и некоторые спешились: они несли дерево для тарана. Казалось, они не обращали внимания на рабочих, которые пытались как-то противостоять им. Всадники готовились скорее угрожать им, а не сражаться с ними, и когда рабочие пытались им угрожать, то всадники оборонялись слабо, словно в шутку – тупыми концами копий. Они почти никого не убили. Когда прибыли наши отряды, случилась еще одна вещь. Всадники выставили вперед копья и дважды отбросили их. Затем, кажется, они потеряли решимость и не стали атаковать в третий раз. Они перестали таранить дверь, собрались вместе, и их вождь провозгласил послание. Затем они ушли.
По внешнему виду посетителя Скьюдамор предположил, что тот не участвовал в битве. Он задумался о том, что у людей Иного Времени довольно странные представления о победе.
– Что за послание? – спросил он.
Человек смутился.
– Оно не… Оно было полно пустой клеветы.
– Что за послание? – повторил Скьюдамор тем же тоном.
– Вероятно, лорд Темной Башни пожелает услышать его в тайне, – сказал человек, смотря на Камиллу. Затем, собравшись с духом, он добавил: – А что с женщиной, повелитель? Она еще не испила полной жизни? Должно быть, повелителя прервало появление Всадников.
– Она не готова испить полной жизни, – сказал Скьюдамор бесстрашно.
– Ее следует бросить в огонь? – беззаботно уточнить человек.
– Нет, – ответил Скьюдамор, стараясь не допускать в свой голос никаких чувств. – У меня другое дело для нее. Она должна остаться в моих покоях, и, имейте в виду, с ней надлежит обращаться так же, как со мной.
Еще говоря это, он пожалел о своих словах – должно быть, было бы мудрее не показывать особой заинтересованности в Камилле. Он не мог прочитать ничего на лице посетителя. Он был уверен, что человек примет Камиллу за его любовницу, и не столько боялся, что это невозможно в общественной системе Иного Мира, сколько опасался, что это невозможно для Человека-с-Жалом.
– Слушаю и повинуюсь, – сказал посетитель, встал, открыл дверь и знаком пригласил Камиллу следовать за ним. Это было совсем не то, чего они ожидали, но изменить приказ было уже невозможно. И в любом случае ему нельзя было привлекать лишнего внимания. Камилла замешкалась, но вышла.
Оставшись один, Скьюдамор почувствовал, что у него дрожат ноги, и опустился в кресло – странная реакция на события последнего часа! Он старался продумать дальнейшее. Это было бы легче, если бы так не болела голова.
Передышка продлилась несколько минут – его посетитель вернулся. Он, как и прежде, преклонил колено, но в его голосе что-то изменилось.
– Как я и говорил, они были грубы. Они старались привлечь на свою сторону рабочих, как обычно, но рабочие не хотели идти на их копья. Когда пришли Дергунцы, все случилось как всегда. Они не знают, как уйти с пути коней. Они не могут двигаться как люди и менять направление. Они шли прямо, словно все было как обычно.
– И что за послание?
– М-м… оно было примерно таким же, как обычно, как всегда, что если к ним придет кто-то – повелитель, простите меня! – придет кто-то с жалом в руке, которое он отрубит от головы Единорога, то они с радостью примут его и всех его близких, и он станет великим человеком среди них. Боюсь, что его слышали многие.
– Неважно, – сказал Скьюдамор. Это замечание почти случайно сорвалось с языка и сослужило свою службу, но он понял, что больше не может сказать ничего, и растерялся, когда посетитель заговорил снова.
– Повелитель… а что будет с этой женщиной?
– А что с ней будет? – уточнил Скьюдамор.
– Не может быть, чтобы она была не предназначена для жала. Мы приняли обычные предосторожности. Они все подходили.
От последних слов словно электрический ток пробежал по жилам Скьюдамора. Он отчетливо почувствовал, что женщина из Иного Времени была подобием Камиллы Бэмбридж, или, как он предпочитал думать, они были двойниками, или же Камилла была заключена с ним в неправильном мире. Ему не приходило в голову, что в Ином Времени может быть известно об этом. Вся неоднозначность этой проблемы внезапно обрушилась на его голову и лишила его дара речи. Но сейчас нельзя было думать об этом – ему нужно было избегать молчания. В конце концов он сказал холодно:
– Сперва надлежит сделать другое.
Человек посмотрел на него тяжелым взглядом.
– Повелитель должен помнить, что такое никогда не заканчивается хорошо для единорогов, – затем, после паузы, добавил, – но пусть повелитель не боится меня. Я сохраню тайну. Я ему как сын и дочь.
В нашем мире эти слова вряд ли были произнесены без чего-то вроде понимающего кивка, но даже неподвижное лицо говорящего не скрыло его значения. Думаю, было забавно, что Скьюдамор почувствовал некое старомодное желание дать человеку пощечину – старомодное, то есть как поступил бы человек викторианской эпохи, обвиненный в нечистых помыслах о Камилле. Причем настоящая Камилла Бембридж, скорее всего, была бы более «современной». Она так свободно говорила о том, о чем ее бабушка не могла и подумать, что Рэнсом однажды сказал: «кажется, она просто не может говорить ни о чем другом». Она не удивилась бы, если бы ее сочли его любовницей; я не думаю, что ее легко можно было бы уговорить на это, если ей это было не нужно, но вряд ли она расплакалась бы от стыда или возмущения. Скьюдамор, разумеется, общаясь с ней, подхватил этот тон. Но сейчас он чувствовал себя иначе. Должно быть, внутренне он не был таким уж «современным». Во всяком случае, он очень хотел дать этому человеку пощечину. Сама мысль о том, чтобы сохранить тайну, тайну такого рода, приводила его в ярость. Он смог скрыть свое желание за высокомерием.
– Болван, – сказал он. – Как ты можешь знать о том, что я думаю? Может быть, ты хочешь знать, как долго я буду хранить твою тайну, или забуду ли я то, что ты говорил прежде?
Скьюдамора настигло нечто вроде вдохновения. Это был, конечно, риск, и у него не было времени оценить степень риска. Он повернулся к хроноскопу.
– Это для тебя ничего не значит? – спросил он. – Ты не видишь в этом ничего необычного?
Человек широко распахнул глаза от потрясения:
– Я тебе как сын и дочь, – пробормотал он. – Неужели они его разбили?
Скьюдамор наклонил голову, надеясь, что это будет принято за подтверждение или, в крайнем случае, за нежелание объяснять.
– Позволит ли повелитель говорить? – сказал человек.
– Говори, – ответил Скьюдамор.
– Повелитель хочет использовать для этого мозг женщины? Но зачем тратить его напрасно? Разве никакой обычный мозг не подойдет?
Скьюдамор вздрогнул. Он знал, что Орфью с огромным трудом нашел аналог Z-субстанции человеческого мозга – необходимый элемент для хроноскопа. И было очевидно, что жители Иного Времени должны были найти что-то подобное.
– Ты вовсе не понимаешь, что следует делать, – ответил он холодно. Во время всего разговора он напоминал, что очень глупо оскорблять и восстанавливать против себя первого же человека, встреченного здесь, но продолжал так поступать. Единственное, чем он был ценен в этом мире – превосходство Человека-с-Жалом, и единственный способ скрыть невежество – это пользоваться превосходством. Но он чувствовал, что надолго его не хватит.
– Принеси мне еды, – сказал он.
– Сюда, повелитель? – спросил слуга удивленно.
Скьюдамор замешкался. Он попросил еды для того, чтобы остаться одному, но сейчас он подумал, что было бы лучше начать разведку помещения – понять, какие комнаты и коридоры окружают его.
– Нет, в обычное место.
Слуга встал и открыл дверь, пропустив Скьюдамора вперед. Как бы он не ненавидел комнату с коврами, перешагивая порог, он почувствовал дрожь, потому что не знал, что делать дальше. Он обнаружил, что находится в большой комнате – в длинном каменном зале со многими дверьми. В одном конце прямо на полу сидело двенадцать-пятнадцать Людей-с-Жалами, лишенных жала. Когда он вошел, они встали и низко поклонились, почти земным поклоном, но он успел заметить, что до этого они перешептывались и рассматривали какие-то разбросанные штучки, которые покрывали пол, как в детской – игрушки. Эти вещи были похожи на то, что собирают дети для игры в магазин: маленькие коробочки, склянки, чашечки, бутылочки, трубочки, свертки и маленькие ложки.
Скьюдамор только позже понял, что здесь происходит, но я могу сказать сейчас. Близкие Людей-с-Жалами – их называли Трутнями – интересовались только одним. Они надеялись, что у них вырастет жало. Все свое время они проводили в лаборатории, изобретая зелья, которые помогут им как-то измениться. Это были настои для питья, или порошок и пластырь для лба, или уколы и вливания. Что-то было похоже на диеты, что-то – на упражнения. Скьюдамор сказал, что больше всего они были похожи на проигравшихся игроков, которые живут рядом с казино, и каждый надеется найти способ обуздать фортуну. Они были похожи на игроков еще одним – кажется, их надежда не подкреплялась опытом. Почти никто из них – или совсем никто – не достигал успеха. Год за годом они смотрели на юношу, у которого по какой-то прихоти природы выросло жало и он достиг власти, а они сами вынуждены были состариться в своих экспериментах. Когда Скьюдамор проходил через заднюю комнату, он часто слышал обрывки беседы шепотом: «Когда у меня выросло жало», «Наконец-то я нашел способ», «Я почти уверен, что не останусь с вами в грядущем году».
Слуга провел его через этот зал в другую, маленькую комнату, где он с досадой заметил такие же высокие окна. Еду ему принесли сюда. К его облегчению, слуга не собирался оставаться и ждать.
Вероятно, тело, в котором сейчас находился Скьюдамор, уже было голодно какое-то время, и он обнаружил, что готов жадно наброситься на еду. Его мучил не только голод, но и жажда, и он поднес к губам серебряный кубок, как ему показалось, полный воды. В следующий момент он поставил его обратно с удивлением. Может быть, вода там тоже была, но большая часть напитка состояла из чего-то вроде спирта, крепкой, огненной жидкости, которая обожгла рот. Он удивился, что при мысли об этом он не чувствует отвращения. Он осознал, что взял с тарелки какой-то плод и начал его есть, и его вкус был ему привычен. Он был похож на хурму, и Скьюдамор не понимал, почему он ест с такой жадностью – он никогда не любил хурму. После этого он взял сухое серое месиво в деревянной миске. Оно состояло из каких-то серых кусочков, по большей части смешанных с песком. Вся еда была сухой, желчной и «угрюмой» природы; и он наслаждался едой, понимая, что то, что он ест – неестественно. Только утолив голод на три четверти, он нашел объяснение. Он чувствовал удовольствие чужого тела; рот и желудок, которым нравилась привычная еда, не принадлежали ему. И с этим открытием пришел страх. Возможно, именно из этой еды образуется яд Человека-с-Жалом. Возможно… он не было уверен, что это серое месиво не состояло из насекомых или чего похуже. Он отодвинул кресло и встал. Он старался вспомнить хоть что-нибудь – что-то из сказок, которые он слушал еще до школы. Ему не удалось вспомнить, но почему-то он решил попробовать понемногу от каждого блюда. Он представил, как все будут потрясены, если он попросит чего-нибудь еще. И одновременно он думал, как ему найти Камиллу.
Он вернулся в длинный зал, и тот же слуга, сидящий рядом с Трутнями, встал и подошел к нему. В ответ на вопрос слуга объяснил, что он отвел Камиллу в спальню Скьюдамора. Он говорил почти шепотом, и было видно, что он хочет, чтобы между ним и повелителем была какая-то тайна. Его поведение стало менее почтительным и более услужливым. Скьюдамор снова стал вести себя высокомерно. Он приказал, чтобы его проводили к Камилле – и вскоре оказался в своей спальне – и нашел там второе ложе для нее. Они не могли поговорить наедине или даже обменяться взглядами, но сейчас они хотя бы знали, где находятся. Скьюдамор был потрясен количеством спален и подумал с интересом, кто обычно может навещать Человека-с-Жалом. Затем он распорядился, чтобы о Камилле хорошо заботились и ни к чему ее не принуждали, и совершил прогулку по всем комнатам. Везде его сопровождал слуга и взгляды Трутней. Это было неприятно, и он чувствовал, что его поведение внушает удивление. Но приходилось рисковать, потому что для любых его планов требовалось знание окружающего пространства. В основном он хотел узнать, есть ли выход из его апартаментов – иногда он приходил в отчаяние, понимая, что покинуть Темную Башню не удастся. Он ничего не узнал – комната следовала за комнатой, и он уже вымотался и был готов признать, что во всяком случае сейчас он ничего не нашел. Впрочем, через какое-то время он обнаружил библиотеку – она была такой же величины, как и зал, и вся заставлена книгами. Он был уверен, что не сможет читать на этом языке, но воспользовался библиотекой как предлогом остаться без Трутней и отдохнуть.
7.
«Хорошо бы Рэнсом был здесь», – сказал Скьюдамор себе. Рэнсом был филологом. Скьюдамор почти ничего не знал о языках и документах, и взглянув на корешки книг, он понял, что никогда не сможет расшифровать это. Ему оставалось только одно – сесть и обдумать ситуацию. Его мысли занимали две темы. Во-первых, возможно ли починить хроноскоп и вернуться домой тем же путем. Это было сопряжено с определенными трудностями. Он знал, что Орфью – с нашей стороны – вряд ли сможет быстро сделать новый хроноскоп, и совершенно правильно догадался, что для возвращения понадобятся два прибора в каждом времени. И было непонятно, сможет ли он вытащить и Камиллу. Вторая тема приводила его почти в отчаяние, потому что он понимал, что хочет невозможного – сбежать, сбежать вместе с Камиллой из Темной башни к Белым Всадникам. Он был полностью уверен, что эти варвары более человечны, чем народ Жала, и жизнь с ними будет не так отвратительна, как жизнь здесь. Но затем он вспоминал воззвание и думал, что из-за того, что у него на лбу, Белые всадники именно его-то и не примут. Он внезапно пришел в ужас, поняв, что он – чудовище, встал и стал мерить шагами тихую комнату в тоске.
Тут случилось нечто необыкновенное. Он обошел комнату шесть или семь раз, не понимая, что он делает, остановился и взял с полки том, и потрясено обнаружил, что с легкостью может прочесть несколько строчек. Это, в общем, было ожидаемо. Его нынешнее тело уже ходило так по библиотеке, останавливалось около полки и брало книгу; а сознание Скьюдамора, пользуясь глазами Человека-с-Жалом, мог прочесть эту книгу, как он мог пользоваться языком Иного Мира. А войдя в библиотеку, он не смог понять названия книг исключительно из-за своих сомнений и неуверенности.
Те строчки, которые он прочитал, гласили: «Надлежит помнить, что даже посвященные сейчас не знают ничего об истинной природе времени. Мир для них предстает в виде линейной истории, от которой невозможно отделиться, так же как и для обычных людей. Поэтому естественно…»
Дальше шел исторический материал, и Скьюдамору было неинтересно его читать. Он наугад пролистнул несколько страниц, но оказалось, что книга вся была историческая и больше в ней не говорилось о времени. Ему показалось странным, что он сидит и читает книгу с начала, и тогда он обнаружил в ней тематический указатель. К счастью, он не задумался и не спросил себя, откуда он знает алфавит Иного Времени. Он довольно просто нашел слово «время», но около него была указана только та страница, которую он только что прочел. Ему показалось было, что он в тупике. Затем он обнаружил, что та книга, которую он держит в руках – одна из серии, один том из многотомной истории. Он поставил ее на полку и взял том справа, но через несколько минут изучения содержания понял, что это не более поздний, а более ранний период. Должно быть, в Ином Времени расставляли книги по полкам не в том порядке. Он взял том слева и сперва не понял, верно ли его предположение. Это заняло у него больше времени, чем он думал, и он сверил страницы в первом томе. История была совершенно незнакомой для него. Рассказывалось о Темных, которые были подавлены «с большой, но необходимой суровостью», хотя он не понял, были ли эти Темные религиозной сектой, народом или правящим домом.
Впрочем, он прочел достаточно и убедился, что том слева – следующий. Он открыл указатель и нашел примерно двадцать упоминаний слова «время», но все – примерно такого же непонятного плана. Читателя уверяли, что «полное равнодушие к основополагающим темам все еще преобладает», что «монистический подход ко времени как к тому, что воспринимается непосредственно в опыте, не будет здесь рассматриваться» и что «отвратительные суеверия Темных Веков все еще составляют основу подхода к пессимистическому взгляду на время», и из-за всего этого он поспешно схватил следующий том. Чувствуя, что сейчас он прикоснется к самому сердцу тайны, он принес том к столу в центре комнаты и сел там, чтобы почитать всерьез.
Указатель тома изобиловал ссылками на интересовавшую его проблему. Сперва он открыл первую ссылку и прочел, что «новая концепция времени предназначена для того, чтобы оставить века чистого теоретического интереса, но мы не должны недооценивать их значение». Он продолжил дальше: «Как уже было сказано, революция в наших знаниях о времени не только дала нам возможность контролировать его, но и полностью изменила человеческое сознание». Подобных заявлений было множество, и Скьюдамор начал чувствовать раздражение – он привык к лабораторной работе, а не к библиотеке. В отчаянии он открыл первую страницу книги, прочел несколько строчек и пришел в ярость; текст начинался с утверждения, что «здесь мы не будем говорить» о количестве научных открытий, с результатами исторических исследований в результате которых читатель сможет ознакомиться на следующих страницах.
– Предполагается, что мы это знаем, – сухо пробормотал Скьюдамор. Затем он закрыл книгу, поставил на полку и начал изучать другие заглавия. Большую часть их он не понимал. Он понял, что, возможно, ни одна из книг не содержит необходимую информацию, и что у него может не быть времени – во всяком случае, он надеялся, что у него не хватит времени – изучить всю библиотеку.
Книга под названием «О природе вещей» выглядела многообещающе, и содержание привлекло его внимание, причем не потому, что показалось полезным, а потому, что заинтересовало его. Казалось, здешние люди знали довольно много о времени и почти ничего не знали о пространстве. Он прочел, что земля имеет форму диска, и что невозможно достичь края диска, потому что, «как показывает опыт моряков», вы соскользнете за край, что солнце располагается на высоте двадцати миль, а звезды – это огни в воздухе. Почему-то такое невежество его утешило. От следующей книги – «Углы времени» – он, наоборот, загрустил. Книга начиналась так: «Не подвластное контролю время в линейном направлении, как известно, является субъектом колебаний, небольшая протяженность которых (приблизительно 0,5 в секунду) создает измеримый угол в линейном направлении. То есть если мы предположим, что это – правильный угол, то время будет течь в направлении вперед-назад», – Так воспроизвел эти слова Скьюдамор во время рассказа – «и пересечет идеально нормальное время в правильный угол. И в момент пересечения события, происходящие в каждом из времен, станут течь одновременно относительно друг друга».
Что за чепуха? Несовершенство географических представлений Иного времени подтвердило, что все не так и плохо, но затем его потрясла неприятная мысль. Вдруг эта раса специализируется на изучении времени, как наша – на изучении пространства? Может быть, наша концепция времени для них звучала так же, как для нас – Земля в форме диска и звезды, горящие в воздухе? А представления Скьюдамора о астрономии показались бы абсурдными обитателю иного времени, как ему – их странная доктрина о темпоральных углах и колебаниях; ни то ни другое не значит, что это – неправда. Он продолжил.
«Пусть пересечение происходит в момент Х. Таким образом, Х – исторический момент, общий для обоих времен; иными словами, общее состояние вселенной во времени А в момент Х должно быть идентично состоянию вселенной во времени В в момент Х. Подобные события или состояния имеют подобные результаты. Таким образом, будущее времени А (то есть все его содержание в прямом направлении) будет совпадать с будущим времени В (то есть всем его содержанием в вероятностном направлении).
Скьюдамор вообразил себе все, что он уже знал о совпадениях, и жадно перевернул страницу. «Итак, – говорилось в книге, – мы говорим о неконтролируемом времени; читатель сможет найти где угодно информацию о временах, подвластных контролируемым изменениям, что, разумеется, гораздо более необходимо с практической точки зрения». Скьюдамор уже был совершенно готов искать где угодно. Если библиотека устроена систематизировано, то книги, которые его интересуют, должны быть здесь. Он взял несколько томов. Все были связаны с чем-то подобным и во всех было то, что он не мог понять. Он уже почти решился в отчаянии выйти из библиотеки, но вдруг заметил на нижней полке книгу, явно более старую, чем остальные на верхних полках и которую он уже один раз просмотрел как малообещающую. Называлась она как-то вроде «Основные принципы».
«В древности верили», – читал он, «что пространство имеет три измерения, а время – только одно, и наши предки представляли время в виде потока или тонкой веревки, и настоящее представлялось движущейся точкой на веревке или листом, плывущим в потоке. То, что позади настоящего, называлось прошлым (как и сейчас), а то, что впереди – будущим. Стоит отметить и то, что только одно направление или один поток представлялся реально существующим, то предполагалось, что во вселенной нет иных событий или состояний, чем те, которые составляют, предположим, поток или веревку, по которой путешествует наше настоящее. Разумеется, находились философы, указывающие на то, что это всего лишь наш опыт, и у нас нет причин считать, что у времени есть лишь одно измерение и что существует только одно время; многие из ранних хронологистов рискнули развить идею о том, что время может быть само по себе еще одним измерением пространства. Для нас эта идея звучит фантастическим искажением действительности, но на том уровне знания она граничила с гениальностью. В общем, исследования в прошлом привели к тому, что изучения времени отклонились от по-настоящему плодотворных исследований к тщетным попыткам изобрести возможность «путешествия во времени», под которым подразумевалось ни что иное, как прямое или обратное путешествие сознания в нашем однолинейном времени.
«Здесь не место, – тут Сьюдамор снова взвыл, – описывать эти эксперименты, которые в тридцатом году десятой эры убедили хронологистов в том, что время, в котором мы живем, имеет ответвленные колебания; то есть что веревку или поток надлежит представлять не в виде прямой, но в виде волнистой линии. Трудно предположить, каким революционным было это открытие в то время – так глубоко были укоренены прежние мировоззрения, о которых мы уже писали прежде, где не было места никаким колебаниям. Они пытались узнать, под влиянием чего временнАя веревка отклоняется от прямой линии; и их нежелание принять простой ответ (то есть – отклонение происходит под влиянием вероятностного или обратно-вероятностного направления течения времени) вызвало к жизни ту доктрину, о которой мы уже говорили, то есть доктрину пространственного времени.
До 47 года никто не приблизился к истине, но в 51-ом…»
Названное имя Скьюдамор не смог распознать, хотя понял, что это очевидно имя собственное. И оно явно так же было известно в Ином Времени, как в нашем Коперник и Дарвин; но я смогу называть его только Х.
«…В 51-м Х создал карту времени, в которую постепенно вносили исправления. Время у него двухмерное – на плане, который он представил в виде карты, оно представлено как квадрат, как он полагал, бесконечной протяженности. Слева направо шло направление вперед-назад, а сверху вниз – направление от вероятностного к обратно-вероятностному. Время было представлено в виде волнистой линии, по преимуществу идущей слева направо. Другие времена, о которых он знал только теоретически, были представлены в виде пунктирных линий, идущих в том же направлении сверху и внизу – то есть диагонально и ортогонально по отношению к нашему времени. Сперва эта диаграмма была встречена с исключительным непониманием, но в 57-ом году Х преодолел его, опубликовав свою великую «Книгу времени». В ней он показал, что хотя на диаграмме все времена представляются как то, что начинается слева квадрата, на самом деле не исключено, что в действительности они начинаются в чем-то до времени. Таким образом, левая сторона квадрата должна сама представлять временнУю линию. Пусть на плане двумерного времени будет квадрат ABCD, а две линии XY и OP представляют собой временЫе линии, перемещающиеся в вероятностном и обратно-вероятностном направлении. Очевидно, что линии AB и DC представляют собой реальность – то есть, если квадрат не бесконечный, как мы сперва представили – они тоже будут временными линиями. Но не менее очевидно, что подобными линиями будут AD и ВС. То есть это время, текущее в вероятностном и обратно-вероятностном направлении или в обратно-вероятностном и вероятностном направлении. В таком случае Х и О, которые с нашей точки зрения являются началом времени, в сущности, всего лишь моменты, следующие один за другим во времени AD. И если во всех временах время течет в правильных направлениях – то есть от А до В, до В до С, от С до D, от D до А, то создание, двигающееся, предположим, в точке Y, из времени XY к ВС, и в точке С из времени ВС к времени СD, и так далее, будет принадлежать к бесконечному времени, то есть Временной квадрат, пусть он и конечен, окажется фактически бесконечным или вечным…»
– Я не верю ни единому слову! – внезапно выкрикнул Скьюдамор, изучая страницу, и затем в удивлении проверил себя. Он не был готов к отвращению, которое поднялось в нем при мысли о таком бессмертии, которое было воспринято с энтузиазмом в Ином Времени. Он поймал себя на мысли: «Я бы предпочел умереть. И оказаться на небе с арфами и ангелами, как мне рассказывали в детстве». (Надо сказать, что ему никто об этом не рассказывал, но у него было какое-то смутное воспоминание об этом). «Все что угодно, лишь бы не бегать кругами, как крыса в водовороте». «Но это может быть правдой», – ответило его научное сознание. Он решил снова продолжить чтение. И через несколько страниц обнаружил следующее.
«Последователям Х оставалось только найти практическое применение его открытию. В 60-м году Z, пришедший к хронологии из фольклористики, вынес на обсуждение теорию о том, что отдельные персонажи сказок и образы мифов, которые распространяются в сознании народа и в снах, могут быть чертами реальностей того времени, которое граничит с нашим. Это привело его к эксперименту с Курящей Лошадью. Он выбрал этот знаменитый персонаж детских сказок, потому что он уникален тем, что возник в историческое время – никаких следов мы не обнаруживали до последнего столетия. С помощью психологических техник, которые сейчас прославились повсеместно, он обнаружил, что может внедрить Курящую Лошадь, сперва в виде сна, а затем в виде галлюцинации наяву, в свое сознание и в сознание детей, над которыми он проводил эксперименты. Он также обнаружил, что это существуют различия между традиционной Курящей Лошадью и даже между первыми ее упоминаниями. Прежняя Курящая лошадь – излюбленный образ в искусстве – выглядит как цилиндр на четырех колесах с высокой трубой, из которой идет дым. А те курящие лошади, которых видел Z, обладали гораздо более широким телом, обычно зеленого цвета, имели восемь или десять колес, а труба была редуцирована до небольшого выходного отверстия спереди цилиндрического тела. В 66 году он нашел те черты, которые не могли быть объяснены традицией и неконтролируемыми снами, и теперь представлялось несомненным, что этот образ связан с некоей объективной реальностью. Он убедился, что Курящие лошади с гигантским грузом на колесах ездят не по земле, как раньше считалось, но по неким параллельным линиям гладкого металла, и что это и есть объяснение их нереальной скорости».
Скьюдамор, забыв обо всем, сейчас читал быстро, полностью погрузившись в то, то он читает. Следующий абзац, который он запомнил, был примерно таким:
«В 69-ом году Z смог составить нечто вроде карты нашего мира, как он выглядит в Ином Времени. Стальные колеса, на которых ездят Курящие Лошади, которых он сравнительно легко изучил, положили начало. Он открыл огромный город в Ином Времени, который находился примерно там, где в нашем времени находятся болота в дельте Восточной реки, и открыл целую дорогу для Курящих Лошадей оттуда до города, находящегося в Восточной Долине. Больше этого он не смог сделать по причине тяжелых условий работы. Он должен был использовать детей в качестве основных инструментов исследования Иного Мира, потому что их сознание было меньше занято идеями и образами нашей реальности. Опыты на детях вели к неприятным последствиям, потому что вызывали страх и нервные расстройства, и почти все дети, которых он использовал, сошли с ума до совершеннолетия. Нравственность этого периода была довольно низкой – Белые Всадники еще не высадились на материке – и правительство было слабым и недальновидным: Z было запрещено использовать детей из более интеллигентных семей, но и к тем, с кем ему разрешили экспериментировать, был применен ряд нелепых ограничений, и в 70-ом году великий первопроходец стал жертвой покушения».
– Слава… – сказал Скьюдамор и остановился. Нужное слово вновь не нашлось. Он продолжил читать.
«Честь следующего шага к великому открытию принадлежит К и Q. К, работавший в юго-западном регионе, сосредоточился главным образом на стационарных Курящих Лошадях, образы которых часто возникали в этой области. Сперва он пользовался взрослыми преступниками, а не детьми, а потом открыл новый метод. Он решил создать в нашем времени точное подобие, как он его назвал, времени Курящих Лошадей. Ему это не удалось, потому что в Ином Времени Лошади всегда начинали двигаться прежде, чем его модель была завершена. Но в это время, впрочем, К. уже наблюдал здание Иного Времени, в котором обычно содержались Курящие Лошади. С непередаваемым терпением он постарался скопировать его в нашем времени – разумеется, в том же месте, где находилось здание в Ином Времени. Результат превзошел все ожидания. Даже непосвященные наблюдатели теперь могли видеть, смутно, но постоянно, и Курящих Лошадей, и здание. Вся теория временнОго притяжения теперь стала реальностью, и К. сформулировал ее в виде закона: «Любые две временных линии приближаются в зависимости от того, насколько подобны их материальные составляющие». Теперь, по сути, уже стало возможным – как это впоследствии поняли – внедрить и наши реалии в Иное время; но все еще надлежало узнать, можем ли мы влиять на него – можем ли мы это делать на такой дистанции. К. разрешил эту проблему с помощью знаменитого «Обмена». Он пронаблюдал девочку Иного Мира, лет примерно десяти, живущую с родителями, в условиях максимального разрешения, которое было возможно государством и семьей. Затем он взял ребенка нашего времени, того же пола и возраста, и по возможности того же физиологического типа, и дал ей сознание ее двойника Иного Времени – именно так, когда временное сходство было особенно готово к этому. В то же время, он сделал это с большой суровостью. Внушив ей сильное желание поменяться с Иновременцем, он совместил их, когда вторая спала, и просто приказал ребенку нашего времени покинуть тело. Эксперимент оказался удачным. Дитя заснуло и проснулось, не имея никаких знаний об окружающем и, что больше всего бросалось в глаза, никакого страха перед К. Она все время только звала мать и просилась домой. Были проведены тесты, и не оставалось никаких сомнений в том, что произошел настоящий обмен личностями. Дитя чужого времени оказалось неподходящим к нашим образовательным методам и в конце концов было использовано с научными целями».
Скьюдамор вскочил и дважды прошелся по комнате. Он заметил, что дневной свет начал гаснуть, и он устал, хотя и не был голоден. Его сознание странно разделилось – с одной стороны, ему было безумно интересно все это узнать, с другой стороны, он чувствовал глубокое отвращение при мысли о дальнейшем чтении. Победило любопытство, и он начал читать дальше.
«Затем», – как говорилось в книге, «Q начал экспериментировать с неодушевленными предметами, которые могли бы дать нам способ видеть Иное Время без необходимости использования старых ненадежных психологических способов. В 47 году он изобрел свой…»
Вы можете начинать темы Вы можете отвечать на сообщения Вы не можете редактировать свои сообщения Вы не можете удалять свои сообщения Вы не можете голосовать в опросах
Template->make_filename(): Error - file quick_reply.tpl does not exist
FAQ
Поиск
Группы
Профиль
Вход
известно, что Blizzard - это буран.
Текст был скомпилирован из двух писем к первому издателю книги, сэру Стэнли Анвину (Stanley Unwin).
