Зарегистрирован: Nov 11, 2011 Сообщения: 488 Откуда: Petropolis
Добавлено: Пн Dec 22, 2014 6:02 am Заголовок сообщения:
Об имени Каспиан.
Льюис оставил нам немало тельмаринских имён, больше, чем каких-либо иных, за исключением, возможно, тархистанских. И если последние имена легко и однозначно соотносятся с арабскими, то тельмаринские имена напоминают иранские. Анализировать весь корпус этих имён – дело будущего, я бы хотел сегодня остановиться на одном из них, самом примечательном и известном.
История Нарнии ни даёт нам ни одной зацепки, позволяющей объяснить, почему потомки пиратов с острова в южной части Тихого океана, предпочитали иранские имена. Популярность же у тельмаринов самого имени Каспиан, вероятно, объясняется тем, что так звался завоеватель Нарнии.
Имя Каспиан у всякого читателя вызывает ассоциации с Каспийским морем, Caspian Sea, по-английски. И, как кажется, больше его связать решительно не с чем. Почему Льюиса так привлекала Передняя Азия, откуда он позаимствовал множество имён, от Аслана до Таш, определённо сказать нельзя, и вряд ли всё сводится к влиянию "Арабских ночей". Но вернёмся к Каспиану, точнее, к морю.
Наша единственная зацепка получила своё название от древнего племени каспиев, известного ещё древнегреческим географам и занимавшего южное и юго-западное побережье Каспийского моря, но уже в начале нашей эры смешавшегося с другими народами. Собственно, слово Caspian в английском языке и обозначает представителя этого народа. Стоит также отметить, что в сочинениях античных авторов, каспийцем мог называться представитель любого народа на южном побережье Каспийского моря. Интересно и то, что по сообщению Эратосфена, Кавказ местным населением также назывался Каспием.
Этимология этого слова темна для современной науки, не была она известна и древним авторам. Плиний Старший связывает его с названием реки Кас на территории современного Дагестана, но это нам мало, что даёт. Возможно, тот же самый корень присутствует и в названии Кавказа, происхождение которого столь же туманно.
Что до Льюиса, то не всем, я думаю, известно, что первоначально Каспиан был... девушкой. Так звали сестру Психеи в ранней незаконченной поэме писателя (1922), посвящённой этому мифу. Много позже Льюис вернётся к сюжету об Амуре и Психее в одном из последних своих крупных произведений – "Пока мы лиц не обрели", но Каспианы там уже не будет.
Слово Каспиан в качестве личного имени до Льюиса, похоже, не использовалось, хотя, как я уже писал выше, оно могло обозначать в широком смысле представителя любого народа на побережье Каспийского моря, прежде всего, на южном.
Зарегистрирован: Oct 05, 2008 Сообщения: 991 Откуда: Минск
Добавлено: Чт Dec 25, 2014 9:47 pm Заголовок сообщения:
Pietro, огромное Вам спасибо за эту тему вообще и за статью о Каспиане в частности!
Ассоциации с Каспийским морем возникали, наверно, у многих. Но вот дать им более-менее логичное объяснение до сих пор не удавалось.
А информация о реальном принце Каспиане - это действительно новость! Интересно, что повлияло на выбор именно этого имени?
Не рискну утверждать, что книга Льюиса, но если до издания ПК данное имя практически не использовалось, то... не знаю, что тут можно ещё предположить. _________________ За Нарнию! За Аслана!
Добавлено: Сб Фев 07, 2015 1:46 am Заголовок сообщения:
Кое-что о нарнийских онимах (надеюсь, будет интересно:))
С древнейших времён имя человека как выражение его внутренней сущности являло собой одну из ключевых проблем в области искусства и философии. Так, Н. Б. Мечковская высказывает мысль о том, что «возможность веры в слово – вообще в природе людей. <...>. В сущности, это мифопоэтическое видение слова», которое, хотя и не в состоянии удовлетворить логику, но «требуется душе и сердцу человека». Именно поэтому «мифопоэтические мотивы в отношении к слову – это историческая реальность, без которой наше понимание человека и культуры было бы неполным» [1, с. 292].
Известно, что одной из ключевых идей конфуцианства была «идея исправления имен», в соответствии с которой название вещи должно обязательно соответствовать тому, что оно означает, в то время как в реальной жизни между тем и другим нередко наблюдаются расхождения. Эти расхождения должны быть устранены, имена должны стать «правильными». Искренне веря в возможность воздействия имени на называемого, Конфуций (551 – 479 до н. э.) видел разрешение всех проблем в том, чтобы посредством «исправления имён» восстановить прошлое, когда слуга был слугой, отец – отцом и сын – сыном не по названию, а на самом деле. А в Древней Элладе велась напряжённая дискуссия о природе имени, прежде всего, между сторонниками теории фюсей и теории тесей. Приверженцы теории фюсей полагали, что имя вещи соответствует ее природе, в то время как сторонники противоположной концепции утверждали, что связь между тем и другим произвольно устанавливается людьми [1, с. 300]. В этой дискуссии участвовали такие величайшие мыслители, как Гераклит (535-475 до н.э.), Демокрит (470/460 - первая половина IV в. до н.э.), Аристотель (384-322 до н.э), Платон (428/427 – 348/347 до н.э.). Последний, как известно, предложил компромиссный вариант: имена устанавливаются людьми в соответствии с природой вещей, но нередко бывает и так, что они либо даются ошибочно, либо впоследствии искажаются обычаем.
Однако дискуссии и размышления о сущности и смысловой значимости имени имели место не только в древности: так, в русской философии начала XX в., представленной трудами таких мыслителей, как С.Н.Булгаков (1871 – 1944), П.А.Флоренский (1882 – 1937), А.Ф.Лосев (1893 – 1988) и др., эта проблема нередко рассматривалась в русле теологически-ориентированных систем. Так, у Флоренского и Лосева «философия имени» связана с общей философией языка, которая кладет в основу Имя и его отношение к различным вещам.
В понимании Булгакова имя – прежде всего свидетельство о том, что нечто есть, существует. «Всякое имя в своем возникновении есть слово, т. е. смысл, идея, содержание», – пишет он в своей «Философии имени» [2, с. 128], определяя слово как «первоэлемент мысли и речи» [2, с. 21]. С онтологическим статусом Имени данного мыслителя напрямую связан статус Софии как трансцендентальной основы мира, что являет себя в именовании. В работе «Свет невечерний» (1917г.) София и Имя фактически синонимичны: «Своим ликом, обращенным к Богу, она (т.е. София, прим. М.Р.) есть Его Образ, идея, Имя. Обращенная же к ничто, она есть вечная основа мира... Мир идей, идеальное все, актуально содержащееся в Софии, для мира тварного существует не только как основа или причинность... но и как норма, предельное задание, закон жизни» [3, с.189, 194]. Однако в трудах «Философия имени» (1919-1923гг.) и «Трагедия философии», которые были созданы несколько позже, (1920) между Софией и Именем уже наблюдается различие. Как отмечает А.И.Резниченко, данное различие указывает «на возможность двух направлений в центральном для всей булгаковской метафизики соотношении между Богом и миром - от Бога к миру (благодать, сфера Софии и софийных эпифаний) и мира к Богу (сфера Имени, именование)» [4, с. 137]. Именно учение о Софии позволяет рассматривать простые человеческие слова как сопряженные с Сущностью.
В содержании слова философ видит мощную космическую силу: «В словах говорит себя космос, отдает свои идеи, раскрывает себя. Слово, как мировое, а не человеческое только слово, есть идеация космоса <…>. Слово, так как оно существует, есть удивительное соединение космического слова самих вещей и человеческого о них слова, причем так, что и то и другое соединены в нераздельное сращение» [2, с. 39]. Философским воззрениям Булгакова вообще свойственны представления о «космичности» идеи и в то же время – о её неразрывной связи с материей. Так соединяются в одно целое слово, мысль, идея и космос, причём слово становится выражением самой истины бытия. Имя, по Булгакову, - это и смысл, и «молчаливое подлежащее», сфера Я, сфера субъективности, «из которой говорящий смотрит и выражает в слове весь мир, но себя он не видит, а потому и выразить не может иначе, как общим символическим свидетельством бытия» [2, с. 48]. Взятое в единстве со своим носителем, имя являет собой критерий софийности мира, но не саму эту софийность.
А. Ф. Лосев разрабатывает философию языка, близкую Булгакову. Ключевой тезис этой философии состоит в том, что «весь мир есть слово»: «Если сущность – имя, слово, то, значит, и весь мир, вселенная есть имя и слово, или имена и слова. <…>. Человек – слово, животное – слово, неодушевленный предмет – слово. Ибо все это – смысл и его выражение» [5, с. 627-801]. Здесь мы видим сильное влияние идей имяславцев, которые в своё время были известны глубоким благоговением перед сакральным смыслом слова и стремлением к «обожению» звуков и букв. Связано это было прежде всего с благоговением перед Именем Господа – ведь именно с Ним связывалось проявление божественной энергии во Вселенной. Однако у Лосева эти воззрения как бы «перерастают» в «культ» слова-имени, в преклонение перед его могуществом и магической силой: «Природа имени, стало быть, магична. <…>. Знать имя вещи – значит уметь пользоваться вещью в том или другом смысле» [там же].
И в булгаковской, и в лосевской философии имени сфера имени понимается как своеобразная точка соприкосновения Бога и созданного им мира. Оба названных мыслителя определяют имя как грань между ноуменальным и феноменальным бытием, которая, «будучи онтологической по существу, уже содержит в себе метаязыковые дескрипции, язык как данность» [4, с. 135]. В отличие от них, в философии П.А.Флоренского «моментом символического единства между Богом и миром является образ, или лик, а имя формируется как вербальная констатация этого момента уже в сфере тварного бытия» [там же]. Известно, что Флоренский определял имена людей в качестве «очагов творческого образования личности», которые, выступая в качестве категорического императива «да будет», формируют членов общества. По Флоренскому, в личных именах людей «закодированы» их судьбы: «По библейским понятиям, – замечает философ, – имя само благословляет или проклинает, а мы являемся лишь орудием для его действия и той благоприятной средой, в которой оно действует» [6, с. 267]. И далее: «… Имя — тончайшая плоть, посредством которой объясняется духовная сущность» [7, с. 62]. Символика имени определяется «Горними силами», в то время как «прикрепление» имени к конкретному лицу предполагает Богонисхождение. В результате имена приобретают «нормативный» характер; мыслитель убеждён, что именно поэтому «Иваны, Павлы, Александры должны быть такими, а не другими». Особый интерес представляет его утверждение о том, что у всякого имени есть как бы два полюса: верхний и нижний, между которыми расположена некая промежуточная сфера. Это значит, что человек, носящий то или иное имя, может быть выразителем либо высших, либо низших его качеств, однако это не значит, что, будучи определённой именем, личность теряет свободу, ибо «каждое данное имя есть целый спектр нравственных самоопределений и пучок различных жизненных путей». Соответственно, нося то или иное имя, «можно быть святым, можно быть обывателем, а можно - негодяем, даже извергом» [7, с. 176].
В свете сказанного становится очевидна колоссальная важность выбора писателем имен, вводимых им в структуру своего произведения. Например, в мирах фэнтези и волшебной сказки собственные имена несут огромную смысловую нагрузку, давая возможность вскрыть наиболее глубинные смыслы конкретных произведений, созданных в этом жанре. В этой связи исследователь Н.И.Репринцева отмечает, что ономастическое пространство волшебной сказки обычно бывает представлено мифонимами, антропонимами и топонимами, причём антропонимы составляют наиболее распространённую группу онимов, которую можно охарактеризовать как «ядерную», в то время как «остальные группы находятся а периферии прецедентно-ономастического пространства». Это объясняется «антропоцентричностью мира – как реального, так и ирреального». [8, с. 52]. Нередко «антропонимы и мифонимы являются двумя противоположными полюсами, делящими мир на добро и зло. Но из этого противостояния победителем выходит именно человек, что позволяет сделать вывод о ведущей роли антропонимов, зачастую отражающих характер этой борьбы» [9, с. 332]. Именно символику антропонимов мы и будем рассматривать в нашем исследовании. Материалом нам послужат тексты семи сказочных повестей «Хроники Нарнии» («The Chronicles of Narnia»), созданного англо-ирландским писателем К.С. Льюисом. (1950-1956). Известно, что писатель придавал очень большое значение выбору имён для своих героев, определяя их как некий знак, как важную примету, связывающую конкретных персонажей с множеством других деталей, образов и событий. В своих размышлениях мы будем опираться на предложенное Флоренским учение об именах, что поможет нам выявить особенности семантического ореола, окружающего личные имена героев нарнийского семикнижия, и подобрать ключ к пониманию проблематики льюисовских сказок-притч.
Как известно, центральной мифологемой названного семикнижия является мифологема пути-перемещения персонажей в сакральном пространстве инобытия с многократным преодолением границ, отделяющих мир повседневности от Иных Миров. Она же составляет сюжетно-композиционный стержень повествования. Путь героев в волшебную страну и обратно олицетворяет сам их жизненный путь, со всеми переломными моментами, судьбонос¬ными решениями и встречами. В процессе этого пути персонажи Льюиса проходят сложные испытания, цель которых состоит в том, чтобы помочь каждому из героев обрести истинное лицо и приблизиться к «верхним полюсам» своих имён, полностью реализовав их высокую символику самой своей жизнью – сначала в Нарнии, а затем и в Мире Людей. Рассмотрим далее, как это происходит.
Имя «Дигори» (Digory), которое носит герой самой первой сказки, «The Magician’s Nephew» («Племянник чародея»), является производным от англ. «dignity» – «достоинство, благородство» и «digger» – «золотоискатель» [10, с. 216]. Названное делает прозрачной символику имени главного героя, по отношению к которому значения обоих слов, что лежат в основе его имени, вполне справедливы: «dignity» поистине является одной из ключевых характеристик названного персонажа – это человек глубокого и благородного сердца, настоящий «рыцарь духа». Так, будучи ещё ребёнком, герой мужественно преодолевает тяжелейшее испытание: у мальчика неизлечимо больна мама, никакие земные лекарства уже не в состоянии вырвать её из рук смерти, дыхание которой с каждым днём становится всё ощутимей – и вдруг представляется возможность её спасти: для этого надо всего лишь нарушить слово, данное Аслану. Именно к такому решению пытается склонить героя явившаяся ему Колдунья. В эту минуту мальчик осознаёт, «that the most terrible choice lay before him» [11, с. 94], однако «рыцарская» сущность персонажа помогает ему устоять и выйти победителем из сложившейся ситуации. Эту «доблестную», «победоносную» сущность воина, верного своему слову и готового стоять до конца, обнажает и фамилия персонажа – «Кёрк» (Kirke), примечательная тем, что, во-первых, является модификацией древнесаксонского «сe(d)ric», которое означает именно "воин" и "победитель сражений", а во-вторых, содержит аллюзию на средневековую легенду о рыцаре по имени Седрик, который во времена правления Иоанна Безземельного остался верен Ричарду Львиное Сердце, что позволяет говорить о сюжетном параллелизме: дав своему герою столь древнюю и славную фамилию, писатель углубил сюжетную символику названного эпизода – под пером Льюиса имя древнего рыцаря превратилось в своего рода сюжетное иносказание, вскрывающее отважную и благородную душу Дигори, который, превозмогая ужас и боль, всё же сумел сохранить верность слову, данному Владыке Нарнии Златогривому Аслану, подобно тому, как это сделал Седрик Саксонский много веков назад.
Характеристика «digger» (русск. «золотоискатель»), к которой также отсылает имя героя, тоже успешно реализуется – самой его жизнью и теми ценностными установками, которые впоследствии мистер Кёрк избрал для себя в качестве наиважнейших: из дальнейшего повествования мы узнаём, что он стал великим ученым, который всю жизнь посвятил исследованию красот и тайн окружающего мира, по крупицам собирая сокровища творческой человеческой мысли. Именно это делает его истинным «золотоискателем» – только в переносном смысле слова. Этот человек гораздо уютнее чувствует себя в компании древних манускриптов, нежели в многолюдных очередях или на станции метро, являя собой лик истинного «нарнийца», одного из тех, кого называют людьми «не от мира сего». В тексте «Хроник…» эта «неотмирность» персонажа подчёркивается, во-первых, упоминанием о том, что он ведёт крайне уединённую жизнь вдали от суеты большого города, в усадьбе, где есть по-настоящему красивые и необычные места, овеянные множеством старинных преданий, а во-вторых, описанием внешности профессора: у него «заросшее бородой лицо» и «странный вид». О таких нередко отзываются как о «больших детях», совершенно не приспособленных к жизни в быту, однако именно они, призывая на помощь бесчисленный сонм писателей, поэтов, мыслителей и святых всех эпох, способны «зажечь» сердца людей, учившихся «чему-нибудь и как-нибудь», приобщив их к сокровищам истинной мудрости.
Подругу профессора Керка, с которой он впервые попал в Нарнию, зовут Полли Пламмер (Polly Plummer). Рассматривая символику её имени, отметим, что «Полли» – сокращение от греческого «Аполлинария», а последнее восходит к имени бога Аполлона, который известен не только как покровитель искусств, но и бог солнца, податель света. Так Льюис подчёркивает «светлую» сущность своей героини, ещё не лишившейся детской непосредственности и чистоты, в отличие от многих своих сверстников. Кроме того, греческое «αππολυσισ» толкуется и как «освобожденная» [12, с. 76], и эта характеристика тоже справедлива по отношению к данной героине: её и впрямь «освободила» духовно встреча с Нарнией – неслучайно автор упоминает о том, что Полли, подобно мистеру Кёрку, не завела семьи и до конца дней своих предпочла остаться мисс Пламмер; тем самым она как бы «выпадает» из бесконечного круговорота повседневной суеты, словно отказываясь играть по правилам мира повседневности (отношение к которому Льюиса, как известно, было резко негативным), зато с профессором Кёрком они остаются друзьями на всю жизнь, что в очередной раз подчёркивает верность героини Нарнии и всему тому, что с ней связано.
Далее рассмотрим символику имён первых нарнийских королей – Франциска и Елены, которые в нашем мире были лишь бедной супружеской четой, но которых не могли озлобить суровые условия жизни – вопреки им герои сумели сохранить чуткое, доброе сердце.
Имя лондонского кэбмена (Фрэнк), как, впрочем, и вышеупомянутая фамилия Дигори, может быть охарактеризовано как антропоним прецедентного характера. Последний такие исследователи, как И.В.Захаренко, В.В. Красных, Д.Б.Гудков и Д.В.Багаева определяют как «своего рода сложный знак, при употреблении которого в коммуникации осуществляется апелляция не собственно к денотату, а к набору дифференциальных признаков данного прецедентного имени» [13, с.183]. Им вторит исследователь Л.Ю.Горнакова, которая видит в такого рода имени «индивидуальное имя, связанное или 1) с широко известным текстом, относящимся, как правило, к числу прецедентных (Бедная Лиза, Обломов), или 2) с ситуацией, широко известной носителям языка и выступающей как прецедентная (Иван Сусанин); в состав прецедентных имён входят также 3) имена-символы, указывающие на некоторую эталонную совокупность определённых качеств (Наполеон, Сальери)» [14, c.63]. По мнению С.В. Лазовской, такого рода антропонимы «имеют двойную референцию: называют какого-либо героя данного произведения и имеют некий «прототип» («архетип»), закрепленный в сознании носителей языка как «культурный прецедент» [15, с.171]. В качестве прототипа в данном случае выступает личность Франциска Ассизского, что немедленно вызывает соответствующие ассоциации: во-первых, названный подвижник в своё время прославился необыкновенным жизнелюбием, радостным, благодарным и открытым взглядом на мир: «Франциск всегда был неизменно ясен и любил видеть вокруг себя веселые лица. (Здесь и далее подчёркнуто мной, М.Р.). Он говорил своим ученикам, что они должны прогонять мрачные мысли. <…>. Франциск желал быть глашатаем благой вести в народе и поэтому всегда являлся с радостным лицом. Внутренняя гармония, господствовавшая в его душе, невольно действовала на каждого, вступавшего с ним в общение, озаряла, согревала и восстанавливала ясность духа, разгоняя тоску и уныние» [16, с. 260], – читаем мы в жизнеописании названного подвижника.
Та же черта присуща и персонажу «Хроник…», который во всём стремится замечать только хорошее: так, провалившись вместе с детьми в «пустой мир», Фрэнк не теряет присутствия духа: «No bones broken, anyone? Good. <…>. Now, if we’ve fallen down some diggings <…>, someone will come and get us out presently, see! And if we’re dead <…>, you got to – remember that worse things ’appen at sea and a chap’s got to die sometime» [11, с. 60]. Как явствует из приведённого фрагмента, ключевой отличительной чертой этого героя является его способность радоваться и быть благодарным даже за самую крохотную удачу, соответственно, и спутников своих кэбмен пытается воодушевить: такие высказывания Фрэнка, как «No bones broken, anyone? Good», «someone will come and get us out presently, see!», «worse things ’appen at sea» передают его неиссякаемый оптимизм и умение довольствоваться малым (кости все целы – уже хорошо, уже повод для радости: ведь можно было и насмерть разбиться). Герой надеется, что их обязательно найдут и вызволят (восклицательный знак в конце второй из названных фраз подчёркивает уверенность Фрэнка в том, что будет именно так, как он говорит), хотя и понимает, что события могут развернуться и по иному сценарию. Однако он считает, что даже в этом случае не стоит унывать: жизнь не настолько сладка, чтобы за неё цепляться, а смерть кэбмена отнюдь не страшит – он убеждён, что «there ain’t nothing to be afraid of if a chap’s led a decent life», поэтому и говорит о ней очень просто, открыто и даже немного с иронией – «a chap’s got to die sometime». И в этой иронии вновь чувствуется вызов отчаянию, мудрое принятие «всего, что Господь ни пошлёт». Фрэнк пытается убедить и остальных в том, что даже в сложившейся ситуации «there’s something to be thankful for», предлагая всем вместе вознести хвалебный гимн Создателю, ибо, на его взгляд, это самое лучшее, что можно сделать в данный момент («And if you ask me, I think the best thing we could do to pass the time would be sing a ’ymn») [там же]; более того – он первый начинает пение. Безжизненное пространство «пустого мира» согревают слова благодарственной молитвы, радуя и ободряя детей («it was very cheering»), которые в этот момент «заражаются» оптимизмом кэбмена.
Второе, что «роднит» героя с подвижником 13в., – это отношение к окружающей природе: известно, что чуткое и отзывчивое сердце Франциска всюду видело братьев и сестёр, чая живую душу во всяком Божьем творении [16, с. 264]. Это подтверждают слова сложенного им гимна, воспевающего величие и красоту мироздания:
Да хвалит Господа сестра моя Луна,
И звезды, полные таинственной отрады,
Твои небесные лампады,
И благодатная ночная тишина!
Да хвалит Господа и брат мой Ветр летучий
Не знающий оков, и грозовые тучи
И каждое дыханье черных бурь
И утренняя, нежная лазурь!
Да хвалит Господа сестра моя Вода:
Она тиха, она смиренна,
И целомудренно чиста, и драгоценна!
Да хвалит Господа мой брат Огонь всегда
Веселый, бодрый, ясный,
Товарищ мирного досуга и труда,
Непобедимый и прекрасный!
Герою Льюиса также присуще весьма трепетное отношение к красоте окружающей природы. В момент рождения нового мира Фрэнк благоговейно замирает, созерцая совершающееся на его глазах чудо. Мы полагаем, что, нарекая своего персонажа таким образом, писатель, по сути, утверждает приоритет воззрений на природу, свойственных подвижнику из Ассизи. В соответствии с этими воззрениями, земля есть чудное Божие творение, за заботу о котором на людей возложена колоссальная ответственность, равно как и величайший дар Создателя человеку, за который надо неустанно благодарить. Восходя на нарнийский престол, герой получает от Аслана ряд заветов, которые состоят в том, чтобы «to rule and name all these creatures, and do justice among them, and protect them from their enemies when enemies arise». А ещё он никогда не должен забывать, что «they are not slaves like the dumb beasts of the world you were born in, but Talking Beasts and free subjects» [11, с. 81-82]. Так бедный лондонский кэбмен, от природы наделённый добрым, отзывчивым сердцем и чувством прекрасного, обретает возможность полностью раскрыть в себе эти талант, претворив в жизнь высокие идеалы любви ко всякому творению, которыми когда-то жил легендарный проповедник Средневековья.
Жену кэбмена зовут Елена (Helen), что восходит к древнегреческому «Ἑλένη» и соотносится с такими словами, как «солнечный луч» и «солнечный свет» (ср. с Ἠέλιος – Гелиос, бог Солнца) [12, с. 569]. П. Флоренский, анализируя это имя, отмечает, что «одна из этимологий имени Елена приводит его к исходному слову селена, т. е. луна». И далее он пишет так: «Имя богини, Селена, не сопоставляется с возрастом и – вне вопроса о той или другой психологии возраста; оно блещет вечной неувядающей красотой, в которой сочетаются все возрасты; в духовной организации Селены мыслятся собранными лучшие свойства от младенца до престарелой старости» [7, с. 215]. Однако в обоих случаях сохраняется семантика света, поэтому чаще всего названное имя трактуется как «светлая» или «сияющая», реже – как «избранная». По отношению к героине Льюиса верны все три характеристики: её душа – действительно светлая, сияющая поистине кристальной чистотой. Эта женщина, невзирая на свою бедность и необразованность, отмечена высокой печатью: она «избрана» помочь своему мужу в выполнении его высокого призвания – заботиться о новорождённой нарнийской земле, где оба супруга призваны царствовать, ибо таково их истинное предназначение, и они ему отвечают.
В числе вернейших друзей Нарнии можно назвать и других персонажей: это прежде всего трое Пэвенси (Питер, Эдмунд и Люси), Юстес Вред и его подруга Джил Поул. Их имена также имеют соответствующую символику. Так, старший Пэвенси неслучайно носит имя «Питер» (Peter), или Пётр: ведь в переводе это значит «камень, скала» [12, с. 1329]. Именно таким – сильным и надёжным должен быть старший брат, на плечах которого лежит большая ответственность – заботиться о младших, заступаться за тех, кто слабее и кто не может сам постоять за себя, так чтобы они и впрямь чувствовал себя рядом с ним «как за каменной стеной». И герой Льюиса оказывается достойным своего имени: в сложных ситуациях он умело предотвращает растерянность и панику. К примеру, когда детей всех вместе «сдувает» на руины Кэр-Паравеля, Питер берёт под контроль всю ситуацию, предотвращая растерянность и панику: заметив, что они находятся в незнакомом месте, где к тому же нет ни души, старший тут же начинает заботиться о более-менее безопасном ночлеге («We shall need a camp-fire if we've got to spend the night here. I've got matches») [11, с.328]), не позволяя, однако, и остальным сидеть без дела: «Let's go and see if we can collect some dry wood» - командует он. Именно Питер первый понимает, что он и его спутники вновь оказались в Нарнии, а не в каком-либо ином месте и произносит целую речь, пытаясь убедить в этом других:«"First point: this hall is exactly the same shape and size as the hall at Cair Paravel.<…>." No one said anything. "Second point," continued Peter. "The castle well is exactly where our well was, a little to the south of the great hall; and it is exactly the same size and shape." Again there was no reply. "Third point: Susan has just found one of our old chessmen - or something as like one of them as two peas." Still nobody answered» [11, с. 329]. Герой неслучайно излагает свои мысли «taking the points, one by one», избегая ненужных эмоций и не тратя лишних слов, что выдаёт в нём человека с яркими организаторскими способностями, у которого всё всегда чётко, логично и «разложено по полочкам».
А когда дети начинают недоумевать, каким образом родной Кэр-Паравель пришёл в запустение всего лишь за год их отсутствия, Питер, как и подобает старшему, поясняет: «Once you're out of Narnia, you have no idea how Narnian time is going. Why shouldn't hundreds of years have gone past in Narnia while only one year has passed for us in England?» [11, с. 330], а чтобы было ещё понятнее, мальчик уподобляет себя и остальных персонажам истории Средних Веков: «And now we're coming back to Narnia just as if we were Crusaders or Anglo-Saxons or Ancient Britons or someone coming back to modern England!» [11, с. 333], причём в данном случае имеет место градация, с каждым разом отсылающая всё в более отдалённые глубины прошлого: сначала идёт сравнение с крестоносцами (Crusaders), эпоха которых охватила период с 11 по 13вв., затем с англо-саксами (Anglo-Saxons), время господства которых длилось с 5 по 11вв., завершившись Нормандским завоеванием, и наконец – с древними бриттами (Ancient Britons), которые выступают олицетворением крайней древности (8в.до н.э – 5в.н.э.).Так, будучи самым начитанным из всех детей, старший и здесь демонстрирует свой широкий кругозор.
В случае, когда надо принять какое-либо ответственное решение, Питер нередко берёт инициативу в свои руки. Ему же приходится принять на себя самый страшный удар в схватке с Белой Колдуньей и вести с ней долгую, изнуряющую борьбу на мечах.
Похожую коннотацию имеет имя двоюродного брата Питера, которого зовут Юстес. «Юстес» – то же, что «Евстафий» (др.греч.«Εὐστάθιος» — «твердый, стойкий, неизменный»). Оно красноречиво характеризует персонажа Льюиса, «твёрдость» и «стойкость» которого суть основные черты его характера. Вначале этот герой не способен думать ни о ком, кроме себя; кроме того, он начисто лишен способности мечтать, равно как и стремления к приключениям и чудесам, т.е. всего того, что составляет одну из ключевых ценностей нарнийского мира: так, звёзды для него – не более чем «huge balls of flaming gas», а живые существа имеют ценность в глазах героя лишь тогда, когда они «dead and pinned on a card». Его мама, «продвинутая» феминистка, считает проявлением незаурядности личности сына то, что на деле – не что иное, как глубокая ущербность, но именно с этой ущербностью мальчик, ни за что не хочет расставаться, что весьма красноречиво передаёт фамилия Юстеса – «Scrubb», у которой есть разные варианты перевода: «Ёрш», «Бяка», «Вред», причём последний наиболее распространён, хотя символическое значение этой фамилии сохраняется во всех случаях.
Но впоследствии Юстес начинает жить «с чистого листа». И хотя у него не всегда получается «to be a different boy», неизменно «стойким» и «непоколебимым» остаётся его желание быть иным (он «had really been trying very hard to behave well»), равно как и преданность героя Нарнии: так, Юстес первым бросается на гигантского Морского Змея, когда тот напал на корабль, на котором плыли Каспиан и его друзья: «As soon as the serpent's body was near enough on the starboard side he jumped on to the bulwark and began hacking at it with all his might» [11, с.478]. По сути, герой вступил в борьбу со злой демонической силой, которой прежде служил с теми же «твёрдостью» и «постоянством»; с драконом эгоизма и подлости внутри себя – тем, что однажды уже сумел выползти наружу и одеть своего хозяина в скользкую чешую. Перемена в характере Юстеса видна всем – и прежде всего бывшим друзьям Вреда, которые, увидев, что он более не идёт у них на поводу, ищут способа досадить ему, намереваясь заставить взяться за старое. Однако Вред отнюдь не намерен сворачивать с избранного пути. «The cure had begun» – замечает по этому поводу автор, который верит в успешное завершение этой внутренней борьбы. Так оно и происходит: из «непоколебимого» циника и эгоиста Юстес на глазах у читателя постепенно превращается в столь же «непоколебимого» и преданного «друга Нарнии».
Подругу Юстеса зовут Джил. Мы полагаем, что, создавая образ данной героини, Льюис назвал её именно так, исходя из символики, что некогда вложил в это имя близкий друг писателя Дж.Р. Толкин, также работавший в жанре фэнтези. Известно, что Толкин занимался разработкой двух мифических, эльфийских языков, на которых впоследствии и созданные им сказочные народы. В одном из этих языков, а именно в синдарине, имя «Джил» («Gil») значит «огонёк, звезда, яркая искра». Подтверждение данной мысли нам видится в том, что в тексте «Хроник…» вообще прослеживается отчётливая тенденция – давать лучшим героям семикнижия имена, имеющие «светлую», «сияющую» коннотацию: таковы имена Полли и Елены; таково имя младшей девочки, Люси, которое, восходя к лат. ««lux», т.е. «свет» [17, с. 162], сближает её с образом раннехристианской мученицы Люсии, или Лючии, которая почитается именно как подательница света и избавительница от слепоты – как духовной, так и телесной. Оно же символизирует причастность героини к Свету: на протяжении повествования героиня Льюиса выделяется среди других детей именно внутренней зоркостью – она единственная, кому дано видеть то, чего до поры до времени не могут видеть остальные. Именно с ней, как с наиболее близкой по духу, чаще всего беседует Аслан; именно Люси первую озаряет сияние Другого Мира, который до времени остаётся сокрытым от остальных детей. И хотя вначале героиню готовы принять за сумасшедшую, впоследствии именно через неё и для остальных Пэвенси придёт время высоких дерзаний и открытий. «Светоносно» и имя самой волшебной страны, куда попадают персонажи Льюиса: «Нарния» в переводе с иврита означает «Божья свеча» («Нэр», т.е. «свеча», + "Йя", т.е. «Бог»), что сообщает ей символику «страны Божественного света», где Создатель, мир и люди находятся в постоянной гармонии и где во всём совершенстве воплотился замысел Творца миров.
Имя Эдмунд (Edmund), восходит к драевненглийским «eād» («богатство», «процветание») и «mund» («рука»; «защитник», «защита») [12, с. 530]; обыкновенно трактуется как «защитник справедливости» либо как «меч-защитник». И хотя этот персонаж начинает как «плохой мальчик», писатель даёт понять, что «плохим» Эдмунд был не потому, что таким родился, а потому, что «сбился с пути» «at that horrid school which was where he had begun to go wrong». Эта испорченность в конечном итоге толкает Эдмунда на предательство, причём двойное: сначала Люси, вместе с которой он впервые посетил Нарнию, однако, не решившись рассказать остальным детям о своих приключениях, не нашёл ничего лучше, чем выставить младшую сестру на всеобщее посмешище, сказав, что они всего лишь «have been playing - pretending that all her story about a country in the wardrobe is true» [11, с. 129]. Впоследствии он подставляет и остальных детей, приняв сторону врага. Лишь спустя время, осознав весь ужас своего поступка, Эдмунд находит силы попросить прощения у тех, кого предал и вступает в сражение с Белой Колдуньей, которой раньше служил: «He fought his way through three ogres to where she was just turning one of your leopards into a statue. And when he reached her he had sense to bring his sword smashing down on her wand instead of trying to go for her directly and simply getting made a statue himself for his pains» [11, с.192]. В данной ситуации он и впрямь ведёт себя как защитник попранной справедливости, действуя в полном соответствии с «рыцарской», семантикой своего имени, болью и кровью расплачиваясь за совершённую подлость: «He was terribly wounded. He was covered with blood, his mouth was open, and his face a nasty green colour». Только после этого, Эдмунд «had become his real old self again and could look you in the face [там же]. В дальнейшем, взойдя на нарнийский престол, герой особенно преуспевает «in council and judgement», за что получает прозвище «King Edmund the Just». Так имя и сущность героя приходят в гармонию друг с другом, на сей раз окончательно.
Показательно то, что в начале своего пути большинство героев отнюдь не являют образца нравственного совершенства: к примеру, Дигори, как и многие из его сверстников, может и солгать, и ранить неосторожным словом, и проявить чрезмерное любопытство: увидев таинственную надпись, предлагающую либо «strike the bell and bide the danger», либо «wonder, till it drives you mad, What would have followed if you had», мальчик решает и за себя, и за Полли («I’m not going home to be driven mad by always thinking of that. No fear!» [11, с. 35]), которой к тому же неоднократно грубит. Люси завидует красоте своей старшей сестры, Сьюзен («Lucy, still beautiful beyond the lot of mortals, was back in England. And Susan (who had always been the beauty of the family) <…> in the picture looked exactly like the real Susan only plainer and with a nasty expression. And Susan was jealous of the dazzling beauty of Lucy») [1, с. 495-496]. Эдмунд всех ссорит, высмеивает и предаёт («he decided all at once to do the meanest and most spiteful thing he could think of. He decided to let Lucy down» [11, с. 129]). Джил на каждом шагу падает духом и жалеет себя («She said to herself, at first, that she was too tired, but she soon forgot all about it» [11, с. 591]); болезненная ранимость и застенчивость странно уживаются в ней с желанием «to show off»: будучи «one of those lucky people who have a good head for heights» [11, с. 554, 558], она подходит к самому краю нависшей над пропастью скалы, чего не в силах сделать её друг, которому героиня не желает простить эту «слабость». Кэбмену Фрэнку, при всей его доброте и отзывчивости, присущи «the sharpness, and cunning and quarrelsomenes», которые герой «had picked up as a London cabby» [11, с. 96]. Да и сама жизнь Фрэнка в мире повседневности, как и жизнь его супруги Елены, весьма бедна, убога и всячески препятствует раскрытию того лучшего, что заложено и в личности и в именах названной четы. Так возникает впечатление, что до момента первого путешествия в Нарнию герои словно погружены в некую духовную спячку, а высокая символика их имён как бы оказывается погребённой в череде неотличимых друг от друга дней. И наоборот, начало приключений героев в волшебной стране становится для них отправной точкой восхождения к «верхним полюсам» имён, которые они носят; пробуждением к новой жизни.
В конечном итоге образ кэбмена Фрэнка обретает сходство с образом Франциска Ассизского, в результате чего становятся иными даже внешний облик героя и выражение его лица: он облечён в «strange and beautiful clothes», «and the courage, and the kindness which he had always had were easier to see» именно теперь, когда перед нами уже не кэбмен Фрэнк, а король Нарнии Франциск I. Точно так же на глазах у всех преображается и его жена Елена: из скромной и незаметной женщины, застигнутой врасплох «in the middle of a washing day», в фартуке и с клочьями мыльной пены на обнажённых до локтей руках героиня превращается в величественную нарнийскую королеву. В этот момент становится очевидна и её красота, и «избранность» и «светоностность». Столь же «светоносными» и прекрасными становятся образы Полли, Джил и Люси. Черты «рыцаря без страха и упрёка» всё отчётливей проявляются в образах Дигори Кёрка, в облике которого отвага и благородство соединяются с истинной мудростью; Эдмунда, который начинает как предатель, но потом становится самоотверженным «защитником справедливости», в соответствии с благородной семантикой своего имени; Юстеса Вреда иПитера Пэвенси.
Однако сказанное справедливо не для всех персонажей Льюиса: есть среди них и такие, что движению вверх, навстречу свету и истине, предпочитают путь вниз, в глубины порока и тьмы. Один из них – дядя Дигори Эндрью (Uncle Andrew), имя которого значит «отважный, мужественный» [12, с. 58], но именно этими качествами герой и не располагает: Льюис пишет, что «he had always left all the dangers to other people» и что позволить себе быть «храбрым» и «сильным» (а на деле – жестоким и деспотичным) Эндрью может лишь тогда, когда его окружают люди робкие и не способные за себя постоять. Зато, оказавшись лицом к лицу с теми, кто сильнее его, он начинает трусливо угодничать и лебезить: так, увидев явившуюся в Мир Людей волшебницу Джедис, он от испуга теряет дар речи. В этот момент он кажется жалким и ничтожным, что тотчас находит выражение в его манере говорить:
«“Where is the Magician who has called me into this world?“ “Ah – ah – Madam,” gasped Uncle Andrew, “I am most honoured – highly gratified – a most unexpected, pleasure – if only I had had the opportunity of making any preparations- I – I – ”.“Where is the Magician, Fool?” said Jadis. “I – I am, Madam. I hope you will excuse any – er – liberty these naughty children may have taken. I assure you, there was no intention – <…>”.“I see,” she said scornfully, “you are a Magician – of a sort. Stand up, dog, and don’t sprawl there as if you were speaking to your equals. How do you come to know Magic? You are not of royal blood, I’ll swear.” “Well – ah – not perhaps in the strict sense,” stammered Uncle Andrew. “Not exactly royal, Ma’am. The Ketterleys are, however, a very old family”» [11, с. 46].
В этом небольшом эпизоде «мужественный» дядюшка Эндрью предстаёт во всём своём убожестве: его беседа с королевой Чарна создаёт впечатление, будто герой начисто лишён чувства собственного достоинства: силясь «to say something very polite», он оказывается не в состоянии выдавить из себя ничего, кроме официально-деловых клише («most honoured», «highly gratified», «excuse any <…> liberty these naughty children may have taken», «I assure you, there was no intention»), в которых нет ни проблеска мысли, ни чувства. Более того, все они «соседствуют» со словами и звуками, известными в качестве «паразитов»: «Ah – ah – », «I – I», «I – I am», «er», «Well – ah», которые Эндрью вставляет едва ли не через слово, что выдаёт в герое человека нервного, беспокойного, торопливого, готового лебезить и заискивать не только перед сильными мира сего, но даже и перед животными. Автор отмечает, что последних дядюшка Дигори всю свою жизнь боялся, ненавидел и воспринимал лишь как «raw material» для своих магических экспериментов. Всё это в конечном итоге «had made him hate and fear them far more»: когда с дядюшкой пытается заговорить огромный нарнийский бульдог («Now, sir», said the Bulldog in his business-like way, «are you animal, vegetable, or mineral?»), Эндрью «held out his shaking hand and gasped “Good Doggie, then, poor old fellow» [11, с. 77]. И далее Льюис даёт поистине исчерпывающий комментарий: «But the beasts could not understand him any more than he could understand them. <…>.Perhaps it was just as well they didn’t, for no dog that I ever knew, least of all a Talking Dog of Narnia, likes being called a Good Doggie then; any more than you would like being called My Little Man» [там же]. Иным словами, говорящим нарнийским животным, хотя они и животные, были бы противны слащавость и лицемерие Эндрью.
Интересно то, что нарнийцы воспринимают его как «a beast unable to talk» – в силу того, что только появились на свет и не успели ещё узнать, кто такие люди и как они выглядят. Однако при всей наивности названная характеристика заслуживает особого внимания – хотя бы потому, что несколько раз повторяется в тексте, наводя на мысль о том, что не без основания автор вложил её в уста новорождённых обитателей волшебного мира: ведь устами младенцев, как известно, «глаголет истина». А истина в данном случае состоит в том, что по уровню своей духовной культуры дядюшка Дигори ближе не к людям, а к животным – самым обычным, лишённым, в отличие от нарнийских, способности к членораздельной речи, что является высочайшей духовной способностью. Но Эндрью годами убивал в себе это живительное духовное начало; отсутствие последнего постоянно «выдаёт» его убогое косноязычие. В итоге складывается пугающая картина: «неразумные» животные обретают способность говорить и мыслить, подобно людям, – зато «разумный» взрослый человек «скатывается» до уровня бессловесных: именно поэтому создатель «Хроник…» буквально через слово «заставляет» своего героя «акать», «бекать» и «мекать», а также, характеризуя манеру персонажа говорить, отмечает, что, когда ему от страха не удавалось даже это, он беспомощно «gasped», иными словами – хватал губами воздух, словно выброшенная на берег рыба, которая с давних времён олицетворяла именно немоту.
Эндрью не в состоянии почувствовать красоту песни Аслана, творящего мир своим Словом, равно как и понять, о чём она; он ни на миг не осознаёт величия этих священных минут: всё, что занимает его мысли в момент рождения нового мира,– это возможность извлечь выгоду из созерцаемого Чуда: «The commercial possibilities of this country are unbounded. Bring a few old bits of scrap iron here, bury ’em, and up they come as brand new railway engines, battleships, anything you please. They’ll cost nothing, and I can sell ’em at full prices in England. I shall be a millionaire» [8, с. 67-68]. Будучи магом-самоучкой, он предпочитает колдовать по книгам, однако душа его абсолютно невосприимчива к чудесам истинным. Всё названное в конечном итоге делает героя недостойным своего благородного и «смелого» имени. Его семантика имени резко противопоставлена образу самого персонажа. И здесь вновь сошлёмся на П. А. Флоренского и его учение о двух полюсах всякого имени: если верхний являет собой «чистый индивидуальный луч божественного света, первообраз совершенства, мерцающий в святом данного имени», то нижний «уходит в геенну, как полное извращение божественной истины данного имени» [7, с. 176]. Именно к нему свойственно устремляться многочисленным преступникам и злодеям. В этом же направлении движется антигерой Льюиса.
Тем же путём идёт и ряд других персонажей. Прежде всего, это Сьюзен Пэвенси, которая, повзрослев, навсегда изменила Нарнии и её идеалам, всецело погрузившись в «суету сует». Показателен выбор автором этого имени для своей героини: ведь «Сьюзен» – то же, что и «Сусанна» («Сюзанна»), или «белая лилия». Об этом имени ранее упомянутый нами П.Флоренский высказался следующим образом: «Сюзанна - это красавица с лебединой шеей, <…>, восхитительное создание, стоящее на пороге жизни!». [6,160]. Королева Сьюзен у Льюиса изображена именно такой: «a tall and gracious woman with black hair that fell almost to her feet» [7, с.196]. В том, что Льюис называет бывшую королеву Нарнии именно так, нам видится как стремление автора подчеркнуть красоту и нежность героини, так и намек на дальнейшую судьбу этой девочки: известно, что сорванные и вынутые из воды лилии очень быстро вянут – подобным образом и Сьюзен, очутившись вне Нарнии, «завяла» и не смогла удержать в себе дух Того Мира, погрузившись в "суету сует": «Whenever you've tried to get her to come and talk about Narnia or do anything about Narnia, she says, "What wonderful memories you have! Fancy your still thinking about all those funny games we used to play when we were children"» [11, с.741]. Судьба Сьюзен напоминает судьбу зернышка из известной притчи, что упало в сорняки, которые, поднявшись и набрав силу, заглушили семя, оставив его бесплодным...
Вниз устремляется и король Нарнии Мираз, имя которого восходит к англ. «mirage», т.е. «мираж» [10, с. 473], иными словами, «иллюзия», «оптический обман». Так обнажается лживая и вероломную природа названного героя, равно как и призрачность его могущества: это король-самозванец, который узурпировал власть. Миражам свойственно появляться в пустыне. Их главная опасность в том, что они могут увлечь на неверный путь и в конечном итоге привести к гибели: чем ближе путешественник подходит к призрачным оазисам и озёрам, желая отдохнуть или утолить жажду, тем больше они удаляются, и человек остаётся среди пустыни в полной растерянности, не зная, куда ему идти. Аналогичным образом и правление Мираза, который не просто разорвал с исконными нарнийскими традициями, но и всячески стремился вытравить самую память о них из жизни захваченного им народа, едва не погубило сказочный мир – от смерти тогда его спасло лишь чудо.
На «нижнем полюсе» находится и королева Чарна Джэдис, непосредственное воплощение зла. Однако, если в случае с Эндрью, Миразом и Сьюзен имеет место акт личного морального выбора, в случае с Джэдис о нём речи не идёт, по крайней мере, в тексте о нём не упоминается ни единым словом, создавая впечатление, что внутренняя сущность названной героини как бы изначально предопределена её именем, которое имеет однозначно отрицательную коннотацию. Ведь в переводе с персидского «Джэдис» означает «ведьма, колдунья», соответственно, и героиня Льюиса, носящая это имя, словно обречена быть коварной и злобной.
Можно предположить, что образы названных персонажей являются олицетворением людей, что исключили Бога из собственной жизни и в конце концов оказались не в состоянии слышать голоса Создателя, хотя Тот все время и стучится в сердце каждого из них.
Подведём итог всему сказанному. Прежде всего отметим, что по-настоящему глубокое осмысление литературного произведения невозможно без осознания роли использования автором системы собственных имен. Имена героев К. С. Льюиса, в которых ярко прослеживается мифологическое начало, отсылают к соответствующим сюжетам, образам и событиям, что выводит повествование на философский уровень. В этой связи обращение к учению об именах и их влиянии на нравственный облик и саму жизнь человека, предложенному русским религиозным философом П.А. Флоренским, помогло нам выявить особенности семантического ореола используемых писателем антропонимов.
При чтении знаменитых «Хроник…» обращает на себя внимание то, что, во-первых, реализация символики имён персонажей неразрывным образом связана с ключевой для нарнийского цикла идеей пути-испытания, пути-подвижничества, суть которого – во всецелом устремлении «further up and further in» как в прямом, так и в переносном смысле. В ходе своих скитаний среди иных, мифических миров герои постоянно меняются, только одни осознанно и неуклонно движутся вниз, к глубинам порока, в то время как другими осуществляется восхождение к верхним полюсам своих имён, что предполагает постепенное достижение высоких нравственных идеалов и в конечном итоге – приближение к святости.
Во-вторых, имена центральных персонажей нарнийского цикла можно разбить на две основные группы: имена, имеющие коннотацию силы, стойкости, рыцарского благородства (Дигори, Питер, Эдмунд, Юстес, Эндрью) и имена, пронизанные символикой света (Полли, Елена, Люси, Джил). Некоторые из них к тому же являют собой т.н. «прецедентные антропонимы», и таковых мы выделили три: это прежде всего имена «Франциск» и «Люси», а также фамилия одного из главных героев «Кёрк». Первые два случая отсылают к личности древнехристианской мученицы Люсии и католического подвижника Франциска Ассизского, третий – к образу средневекового рыцаря Седрика Саксонского, что задаёт круг вполне конкретных ассоциаций, которые углубляют понимание характеров героев Льюиса, помогая обнаружить в них новые грани. Глубинную символическую связь с упомянутыми персонажами житийной и рыцарской литературы герои демонстрируют соответствующими поступками, ценностными установками и самой своей жизнью. Именно поэтому личные имена персонажей нарнийского семикнижия в конечном итоге оказываются значимы не только по отдельности, но и все вместе, составляя важный символический ключ к пониманию проблематики нарнийских сказок-притч. Ведь это семикнижие – не что иное, как история об истинной дружбе, о верности данному слову и самоотверженности; о добре, красоте, справедливости и истине; о свободе и свете. Так посредством соответствующей номинации персонажей писателем провозглашается приоритет вечных истин и ценностей.
Литература
1. Мечковская Н. Б. Язык и религия. М.: Агентство «ФАИР», 1998
2. Булгаков С. Н. Философия имени. - СПб.: Наука, 1999.
3. Булгаков С.Н. Свет Невечернй. - СПб.: Наука, 1999
4. Резниченко А.И. Категория Имени и опыты онтологии: Булгаков, Флоровский, Лосев // Вопросы философии. 2004. № 8. С. 134-144.
5. Лосев А. Ф. Философия имени // Лосев А. Ф. Бытие имя космос / Сост. и ред. А. А. Тахо-Годи. М.: Мысль, 1993. С. 627-801.
6. Флоренский П.А. У водоразделов мысли. М.: “Правда”, 1990. С. 330, с.267, с.331
7. Флоренский П.А. Имена//Социологические исследования, 1990, № 4. С. 160
8. Репринцева Н.И. Прецедентные имена в ономастическом пространстве английской народной сказки // Вестник Университета Российской Академии образования, №2, 2011, с. 51-54
9. Репринцева Н.И. Прецедентные антропонимы и их семантика (на примере английской народной сказки) // Теория и практика общественного развития, № 4, 2011, с. 332-334.
10. Новый англо-русский словарь. – М., «Альта-Пресс» 2003
11. Lewis C.S. The Chronicles of Narnia. London, HarperCollins Publisher, 2011
12. Oxford Dictionary of First Names, 2nd ed. — Oxford: Oxford University Press, 2000
13. Захаренко И.В., Красных В.В., Гудков Д.Б., Багаева Д.В. Прецедентное имя и прецедентное высказывание как символы прецедентных феноменов // Язык, сознание, коммуникация. – М.,1997, №1, с.82-104
14. Горнакова Л.Ю. Роль аллюзивных антропонимов в семантике художественного текста // Известия вузов,серия «Гуманитарные науки», №1,с.62-66
15. Лазовская С . В . Антропонимы как прецедентное явление в художественном тексте // Вестник КазГУ. - Серия филологическая. – 2002. - № 3. - С . 171-175.
16. Пименова Э.К. Франциск Ассизский. Его жизнь и общественная деятельность// Будда Шакьямуни. Конфуций. Мухаммед. Франциск Ассизский. Биографические повествования. Челябинск, 1995. C.241 – 319.
17. Grammatica Latina. Латинский язык для переводчиков: Учебное пособие Издательство МГУ, 2009 г
Добавлено: Сб Фев 07, 2015 1:54 am Заголовок сообщения:
И ещё кое-что о Люси Певенси и мученице Люсии Сиракузской. На мой взгляд, связь здесь более чем очевидна
Наиболее близок по духу к образу Аслана образ младшей девочки, Люси Пэвенси, в лице которой, по нашим наблюдениям, прослеживается явная связь со св. Люсией, или Лючией (st. Lucy). Это раннехристианская дева-мученица и целительница, имя которой восходит к латинскому «lux», т.е. «свет» [Громыко 2000: 210], что дало почву для возникновения самых разных легенд и традиций: так, например, в северных странах, где зимняя темнота держится дольше, чем в других местах, в Средние Века тоска о свете нашла выражение в обычае, принятом среди скандинавских детей, который состоял в том, чтобы накануне дня Св.Люсии писать на заборах, стенах и прочих плоских поверхностях её имя: смыслом такого ритуала было объявить демонам зимы, что их царство закончилось с наступлением этого праздника, что солнце отныне начинает набирать силу, а дни – удлиняться. Символикой света проникнуты и многочисленные иконописные изображения этой святой, где она держит в руке свечу, лампу или стоит среди облаков, окружённая сполохами света.
Героиня «The Chronicles…» также обладает рядом черт, сближающих её с древней святой: во-первых, это имя, которое символизирует причастность этой девочки к Свету: из всей четвёрки Пэвенси именно Люси на протяжении повествования выделяется среди других детей тем, что ей дано видеть то, чего до поры до времени не могут видеть они. Так, её первую озаряет сияние Другого Мира, но когда героиня уговаривает других детей заглянуть в шкаф, дверца которого стала для героини дверью в Иное Измерение, их взорам предстаёт «a perfectly ordinary wardrobe. There was no wood and no snow, only the back of the wardrobe, with hooks on it. Peter went in and rapped his knuckles on it to make sure that it was solid. "A jolly good hoax, Lu," he said as he came out again» [Lewis 2011: 121]. Характеристика обычности здесь достигается детальным описанием шкафа: «a perfectly ordinary wardrobe». «Ordinary» = «common», «with no special features»[OED 2011: 1251]. Значение данного прилагательного усиливается за счёт употребления наречия «perfectly»: шкаф не просто «обычный», а «самый что ни на есть обычный» в котором «нет решительно ничего интересного». Эффект достоверности происходящего создаётся за счёт упоминания таких визуальных деталей, как «the back of the wardrobe», «hooks»,«solid». Глагольное словосочетание «rapped his knuckles on it», передающее звукоподражательное значение действия, воспроизводит один из тактильных способов исследования поверхности, который приводит и старшего Питера, и младшего Эдмунда, и Сьюзен к единогласному выводу: «A jolly good hoax, Lu». В этот момент в глазах всех других детей Нарния предстаёт не более чем «humorous deception»…
Вторая характеристика, роднящая младшую девочку со св.Люсией, теснейшим образом связана с первой: известно, что св. Люсия издревле считалась избавительницей от слепоты – не только телесной, но и духовной. Однако именно эта слепота была главным недугом её мучителей, не позволявшим им понять вдохновенные речи святой о радости быть с Богом и о вечном Небесном Царстве. То, что для неё самой составляло высший смысл жизни, в глазах представителей языческого мира выглядело безумием.
В тексте «The Chroncicles…» духовной слепотой, кроме младшей, страдают все дети, которые смотрят на Люси как на лгунью или сумасшедшую: «Lu was perfectly all right when we left home, but since we've been down here she seems to be either going queer in the head or else turning into a most frightful liar». Но впоследствии именно через неё, «the youngest», «little one» и даже «silly», (правда, не столько в смысле «stupid», сколько в смысле «naive») пелена спадёт с глаз остальных детей: « "Lucy," said Susan in a very small voice. "Yes?" said Lucy. "I see him (Aslan) now. I'm sorry." "That's all right." "But I've been far worse than you know. I really believed it was him - he, I mean - yesterday. When he warned us not to go down to the fir wood. And I really believed it was him tonight, when you woke us up. <…> "I do believe you're right, Lu," said Edmund. "I can't think how I didn't see it before"[Lewis 2011: 386].
В качестве третьей характеристики Люси можно выделить стойкость: подобно раннехристианской мученице, которой предлагали изменить своим убеждениям, дабы избавиться от пыток и сохранить жизнь, героиня «The Chronicles…» оказывается перед дилеммой – либо сказать, что «the whole thing was only a story made up for fun» и помириться с остальными детьми, либо оставаться «stuck to her story», провоцируя новые издевательства и насмешки. Автор подчёркивает, что первое девочка могла бы сделать «quite easily» и «at any moment», но в этом случае она предала бы Нарнию и изменила не только природной честности («she was a very truthful girl, she could not bring herself to say this»), но и самой своей «светлой» сущности, запечатлённой в имени: Люси. И девочка выбирает последнее: «I don't care what you think, and I don't care what you say. You can tell the Professor or you can write to Mother or you can do anything you like. I know I've met a Faun in there and - I wish I'd stayed there and you are all beasts, beasts» - упорствует она. В этом небольшом, но исполненном негодования и сильнейшей душевной боли монологе, использование таких стилистических средств выразительности, как параллелизм («I don't care what you think, and I don't care what you say) и полисиндетон («You can tell the Professor or you can write to Mother or you can do anything you like») выдаёт внутреннюю решимость героини; фраза «I wish I'd stayed there» красноречиво свидетельствует об отчаянии Люси, связанном с тем, что девочке пришлось вернуться в скучный мир повседневности, где ей мало того, что никто не верит, так ещё и принимают за умалишённую.
Наконец, четвёртая характеристика героини – дар исцеления: из жития св. Люсии известно, что он был ей ниспослан в начале её духовного пути. В хронике «The Lion, the Witch and the Wardrobe» Люси также обретает этот дар: «He gave her a little bottle of what looked like glass (but people said afterwards that it was made of diamond) <….> "In this bottle," he said, "there is cordial made of the juice of one of the fireflowers that grow in the mountains of the sun. If you or any of your friends is hurt, a few drops of this restore them» [Lewis 2011: 160]. С того момента флакончик с чудодейственным средством, способным излечить любой недуг и даже вернуть к жизни умирающего, становится постоянным атрибутом Люси. Здесь обращает на себя внимание то, что флакончик «was made of diamond», а лекарство – «of the juice of one of the fireflowers that grow in the mountains of the sun». В обоих случаях имеет место возврат к изначальной символике света, репрезентированной значениями таких лексических единиц, как «fireflowers», «the sun» и «diamond». Солнце – это чистый свет, источник жизни и всех высших ценностей, в то время как огонь – порождение его лучей, своеобразный «эквивалент» Солнца на земле. Наконец алмаз – символ невинности и чистоты (внутреннего, духовного света), который также олицетворяет Божий дар; то, что обладающий им человек отмечен печатью Творца (и это также справедливо по отношению к Люси). Именно с ней, как с наиболее близкой по духу, чаще всего беседует Аслан; именно через неё и для остальных Пэвенси наступает время высоких дерзаний и открытий.
Огромное спасибо форумчанам за эту тему! Мне, как начинающему переводчику (который в этом году ещё и пишет курсовую работу, связанную с именами собственными - правда, не на материале Мастера, а по работе Дж. Мартина "Песнь Льда и Пламени"), было невероятно интересно ознакомиться с имеющимся в теме материалом. Читала с упоением. Особенно заинтересовал аспект с прозвищем моей любимой королевы Сьюзен, поскольку я уже несколько лет подряд беру на себя роль старшей из сестёр Певенси в литературных ролевых играх, а там жизненно необходимо чувствовать персонажа, и всевозможные наречения, по моему мнению, играют огромную роль в понимании характера героини.
Ещё раз огромное спасибо за познавательный материал. _________________ Everything you know is about to change. Прекрасный аватар от narnia_icons
Добавлено: Пт Сен 16, 2016 12:49 pm Заголовок сообщения:
А нет ли в Нарнии прусского следа? Часть земель у пруссов лежало в Надровии.
Но самое примечательное, впервые тема попадания в сказочную страну через шкаф с шубами было у Э.А. Гоффмана в "Щелкунчике" (беда, что книгу мало кто читает - все знают это произведение по балету и мультфильмам)
"Мари со свечкой подбежала к шкафу и распахнула дверцу. Пред ней предстал Щелкунчик.. Щелкунчик преклонил колено и провозгласил:
– Прошу с поклоном позволенья вас пригласить в мои владенья.
Он подал руку Мари, и они ступили на порожек платяного шкафа. Щелкунчик дернул за рукав отцовской лисьей шубы, мохнатой и пушистой, как рождественская елка, и оттуда тотчас опустилась легкая кедровая лесенка. Спустя мгновение Мари очутилась на лугу, сверкающем разноцветными каменьями."
Зарегистрирован: Nov 30, 2005 Сообщения: 13970 Откуда: Москва.
Добавлено: Пт Окт 07, 2016 3:23 am Заголовок сообщения:
toyohara
Огромное спасибо за то, что вспомнили "Щелкунчика"! Действительно, интересно. Девочка попадает в сказочный мир через платяной шкаф. Но не могли бы Вы пояснить про "прусский след"?.. А то я что-то не улавливаю связи. Расскажите поподробнее, пожалуйста. _________________ ДЕЛАЙ ЧТО ДОЛЖЕН И БУДЬ ЧТО БУДЕТ
"...благородная смерть - это сокровище, и каждый достаточно богат, чтобы купить его".
К.С. Льюис, "Последняя Битва".
В имени Эдмунд есть или вероятны сразу две параллели: со святым Эдмундом из Англии (этот король-мученик почитаем и в Русской Православной Церкви - ссылка) и с предателем Эдмундом из шекспировского "Короля Лира". Кстати, у шекспировского злодея есть брат, которого он ненавидит, и две сестры (не родные), которые соперничают за его любовь и из-за этого погибают. А ещё он в конце раскаивается ("вопреки природе добро хочу я сделать") и пытается спасти короля Лира, а его брат наследует корону.
Вы можете начинать темы Вы можете отвечать на сообщения Вы не можете редактировать свои сообщения Вы не можете удалять свои сообщения Вы не можете голосовать в опросах
Template->make_filename(): Error - file quick_reply.tpl does not exist
FAQ
Поиск
Группы
Профиль
Вход
